Смелые люди - [13]
— Молчи, дурак!
Коська позеленел от злости и хлыстнул меня кнутом. Словно огнём обожгло мне спину. Коська еще размахнулся. Откуда-то выбежала моя мать и, подняв руки, хотела оградить меня:
— Костя, за что ты его? Он же на вас работает.
Коська безо всякого стыда и её ударил кнутом. Я помню только, что мать закрыла рукой багровую полосу на лице. Всё. что я сдерживал в себе в течение всего лета, вся моя ненависть к Коське, его отцу, их богатству — всё это взорвалось во мне. Кровь ударила мне в голову. Я бросил грабли, которыми отгружал мякину, и в два прыжка очутился около Коськи. Моя правая рука обвилась вокруг его толстой шеи и крепко прижала её…
Но Коська оттолкнул меня ногой, я упал. Он навалился на меня, вцепился мне в волосы. Слезы брызнули у меня из глаз, я тоже захотел сделать ему больно. Около моего рта оказалось мясистое ухо Коськи. Я, не помня себя от ярости, схватил его зубами, стиснул челюсти и ощутил во рту пресный, солоноватый привкус крови. Коська даже не закричал, он захрипел. Наверно, я откусил ему кусок уха.
Я вырвался из рук ослабевшего врага и бросился бежать.
Отплевываясь, я бежал через крестьянские гумна. За моей спиной слышались крики. Боясь, что меня догонят, я зарылся в солому на чьем-то гумне.
Поздно ночью я выбрался из укрытия и прислушался.
Кругом было тихо. Куда идти? Что делать?
— Мстить! — решил я и пошел домой.
Осторожно подкрался к своему дому и постучал в дверь. Мать открыла мне.
— Что ты наделал! — её лицо в темноте казалось совсем белым.
— Мама, дай мне чего-нибудь на дорогу, — сказал я, перешагнув порог. — Пиджак дай.
Она, не зажигая огня, увязала в платок полбуханки хлеба, несколько огурцов.
— Куда теперь ты?
— Прощай, мама! Когда-нибудь вернусь. Не бойся за меня. Дай мне еще на дорогу спичек.
Я приподнялся и крепко поцеловал мать. Она проводила меня до калитки и, всхлипывая, сама несколько раз поцеловала меня.
Ночь выдалась темная, и это было кстати. Я зорко всматривался в темноту и считал себя в безопасности. Холодок бодрил и освежал. Усталость исчезла, но ненависть и желание отомстить кулаку за мать, за себя во мне кипели.
«Что бы такое сделать им?». Эта мысль билась в моем разгоряченном мозгу, не давала покоя.
Во мне стал созревать план мести. Я вспомнил слова Федота о том, что скоро с кулаком рассчитаются, и это мне придало силы и решимости. Матери Казеев ничего не сделает, она тут ни при чем. Вот только как бы Федоту не досталось…
Огородами я стал пробираться к гумну кулака. Дошел до риги, остановился и прислушался. Откуда-то доносился храп. Я догадался, что это на току спит Федот, измученный за день, оставленный Казеевым охранять гумно.
Крадучись, я прошел сквозь незапертые ворота в ригу, где хранилось зерно и наиболее ценные корма. К риге примыкало несколько огромных скирд немолоченного хлеба. Выглянув из ворот, я увидел Федота, спящего на огромном ворохе неубранного зерна.
— Прощай, друг! — про себя произнес я и вернулся в ригу.
Вот сложена сухая мякина, вымолоченные колосья. Я присел и стал чиркать спички. Вспыхнувший огонек таинственным светом озарил внутренность риги, и я вздрогнул. Но отступать не хотел… Сунул спичку под груду колосьев, и огонь быстро охватил их. Я выбежал из риги, толкнул ногой спящего Федота и побежал в поле.
Я бежал и оглядывался, иногда останавливался. Сквозь щели в стенах виднелся яркий дрожащий свет. Порыв ветра донёс до меня гул разыгравшегося огня и истошный крик Федота.
Под покровом темноты я чувствовал себя в безопасности и наслаждался плодами своей мести.
Огонь буйно разыгрался в риге и искал себе выхода. Дым окутал ригу… Языки пламени прорывались в щели, в полуоткрытые ворота.
Федот, простирая руки кверху, забегал по гумну, крича:
— Караул! Горим! Пожар!
Мне жаль было бедного батрака.
Вскоре вокруг пылающей риги образовался огненный вихрь. Пламя перебросилось на соседнюю скирду овса, и она запылала.
В селе ударили в набат. Я надвинул низко картуз и зашагал к лесу.
Часто оглядываясь и любуясь торжественным зрелищем пожара, я перешел поле и углубился в лес. Здесь я почувствовал сильную усталость. Забравшись в чащу, я лег под нависшими ветвями молодых лип и уснул. Сколько я спал — неизвестно, но проснулся от пронизывающего холода. Спать больше не хотелось. Я вышел из чащи, набрел на знакомую дорогу, которая вела к станции, и, чтобы согреться, прибавил шаг. Наступал день, и становилось все теплее. Я ощутил голод и жажду, но решил подождать с завтраком до тех пор, пока не дойду до оврага, в котором есть вода…
Родные места, родной лес! Я хорошо знал его, и мне жаль было с ним расставаться. Припомнилось, как мы с Васей ходили сюда за грибами, за ягодами… Дорога пошла под уклон. Скоро я спустился в большой овраг и присел у ручейка с такой прозрачной водой, что на дне, как сквозь стекло, видны были потонувшие ветки, корни деревьев, зелёный мох. Развязал свой узелок и ножом, с которым никогда не расставался, нарезал хлеб и огурцы. Ел я с аппетитом, временами прихлебывая воду из ручья.
Я знал, что лес скоро кончится, дальше пойдут поля — они тянутся до самой станции. Я побоялся днем идти полями и потому после завтрака снова лег спать. Поздней ночью без всяких приключений я добрался до станции. Здесь стоял товарный поезд, около вагонов ходили солдаты с ружьями. Из вагонов доносилось ржание лошадей.
