Смех в темноте - [48]

Дополнялось это воспоминание тем, что вчера ли, позавчера ли или еще раньше рассказала ему Марго — вернее, ее голос. Почему только голос? Почему он ее так давно не видел по-настоящему? Да, повязка, скоро, вероятно, можно будет снять… Что же голос Марго рассказывал?

— …Если бы не телеграфный столб, мы бы, знаешь, бух через парапет в пропасть. Было очень страшно. У меня весь бок в синяках до сих пор. Автомобиль перевернулся — разбит вдребезги. Он стоил… auto… mille… beaucoup mille marks[66] (это сообщение предназначалось, очевидно, сиделке). Альберт, как по-французски двадцать тысяч?

— Ах, не все ли равно… Ты жива, ты цела!

— Велосипедисты оказались очень милыми, помогли собрать все вещи. А ракеты так и пропали.

Теннисные ракеты? Отблеск солнца на теннисной ракете. Отчего так неприятно? Да, этот ужас в Ружинаре. Он — с браунингом в руке, она входит — в теннисных туфлях… Глупости — все разъяснилось, все хорошо… Который час? Когда можно будет снять повязку? Когда позволят вставать с постели? Это было в газетах — немецких газетах?

Он повертел головой, досадуя на то, что завязаны глаза. И потом — какое несоответствие между различными видами чувствования. Слуховых впечатлений было набрано за это время сколько угодно, а зрительных — никаких: не известно, как выглядит палата, какое лицо у сиделки, у доктора. Который час? Утро? Он долго, сладко спал. Окно, верно, открыто, ибо вот слышно, как процокали неторопливо копыта, а вот — шум воды, звон ведра; там, должно быть, двор, колодец, утренняя свежая тень платанов.

Он полежал некоторое время неподвижно, стараясь превращать невнятные звуки в соответствующие очертания и цвета. Это занятие было прямой противоположностью попытке представить себе, как могли звучать голоса ангелов Боттичелли. Тут он услышал, как засмеялась Марго, а вслед за ней — и сиделка. Они находились в соседней, вероятно, комнате. Сиделка учила Марго правильно произносить.

— Soucoupe, soucoupe[67], — повторила Марго несколько раз, и они обе тихо рассмеялись.

Чувствуя, что он делает что-то противозаконное, Альбинус осторожно поднял на брови повязку и принялся подглядывать. Но в комнате оставалось по-прежнему совершенно темно. Он не смог разглядеть даже голубоватого мерцания окна, те едва заметные отблески света, которые сохраняются стенами в ночные часы. Значит, все-таки ночь, а не утро и даже не предрассветные сумерки. Черная, безлунная ночь. Вот как обманывают звуки. Или шторы (шоры?) столь неимоверно плотны?

Весело звякнуло по соседству блюдце.

— Café aimé toujours, thé nicht toujours.[68]

Альбинус стал щупать стенку над прикроватным столиком, пока не наткнулся на электрическую лампочку, щелкнул выключателем — раз, еще раз, — но темнота не сдвинулась с места, словно была слишком тяжелой и потому несдвигаемой. Вероятно, штепсель не был вставлен. Тогда он поискал пальцами, нет ли спичек, — и действительно нашел коробок. В нем была всего одна спичка, он чиркнул ею, раздался звук, похожий на вспышку, но огонька не появилось. Он ее отбросил и почувствовал слабый запах серы. Странное явление.

— Марго. — позвал он вдруг. — Марго!

Звук шагов и отворяющейся двери. Но ничто не изменилось. Почему за дверью темно: ведь они пьют там кофе?

— Зажги свет, — сказал он сердито. — Пожалуйста, зажги свет.

— Какой скверный мальчик, — сказал голос Марго. Он слышал, как она стремительно и уверенно приближается в беспросветном мраке. — Ведь доктор сказал, что ты не должен трогать повязку.

— Как? Как, ты меня видишь? — спросил он заикаясь. — Почему ты меня видишь? Моментально зажги свет! Слышишь? Моментально.

— Calmez-vous. Не волнуйтесь, — заговорил по-французски голос сиделки.

Эти звуки, эти шаги, эти голоса, похоже, двигались в каком-то совершенно другом измерении. Он находился здесь, а они — где-то еще, хотя и необъяснимо близко. Между ними и той темнотой, в которой он пребывал, существовала какая-то плотная преграда. Он тер веки, вертел головой так и сяк, рвался куда-то, но не было никакой возможности проткнуть эту цельную темноту, являвшуюся как бы частью его самого.

— Не может быть, — сказал Альбинус с силой, даваемой отчаянием. — Я сойду с ума. Открой окно, сделай что-нибудь!

— Окно открыто, — сказала она тихо.

— Может быть, солнца нет… Марго, может быть, когда будет ярко светить солнце, я хоть что-нибудь увижу. Хотя бы мерцание. Может быть, в очках.

— Лежи спокойно, милый. Дело не в солнце. Тут светло, чудное утро. Альберт, ты мне делаешь больно.

— Я… Я… — судорожно набирая воздух, начал Альбинус, и ему почудилось, будто его грудь, распухая, превращается в гигантский чудовищный шар, начиненный вращающимся водоворотом вопля, который алчно и равномерно рвался на свободу. Но, не успев вырваться, тут же стал накапливаться вновь.

34

Раны и ссадины зажили, волосы отросли, но адовое ощущение плотной черной преграды оставалось неизменным. После припадка смертельного ужаса, после криков и метаний, после тщетных попыток сдернуть, сорвать что-то с глаз он впадал в полуобморочное состояние, а потом снова начинало нарастать что-то паническое, нестерпимое, сравнимое только с легендарным смятением человека, проснувшегося в могиле.