Смех в темноте - [16]

.

Альбинус мельком подумал: «Как странно, случается катастрофа, а человек замечает какую-то картинку». Без двадцати восемь. Марго лежала, изогнутая и неподвижная, как ящерица.

— Ты же меня… Ты меня… — начал он, чуть ли не крича во весь голос, но не закончил и выбежал из комнаты, загремел вниз по лестнице, вскочил в проезжавший таксомотор и, сидя на краешке, подавшись вперед (как бы выигрывая несколько дополнительных дюймов), глядел на спину шофера, но спина эта не внушала надежды.

Приехав, он выпрыгнул из машины и расплатился, как платят таксистам герои кинофильмов[33], — слепо сунул монету. Близ палисадника он заприметил знакомую фигуру — долговязого, расставившего ноги хером почтальона, говорящего с толстяком швейцаром.

— Мне есть письма? — задыхаясь, спросил Альбинус.

— Только что отнес к вам наверх, — ответил почтальон с дружелюбной улыбкой.

Альбинус поднял глаза. Окна его квартиры были ярко освещены — все без исключения, и это выглядело необычно. С колоссальным трудом он заставил себя войти в дом и начал подниматься. Одна площадка. Вторая. «Позволь мне объяснить… Молодая художница, очень нуждающаяся… У нее с головой не все в порядке, пишет любовные письма незнакомым людям». Чушь — игра сыграна.

Не дойдя до своей двери, он вдруг повернул и побежал вниз. Мелькнула кошка, гибко скользнула сквозь решетку.

Через десять минут он опять вошел в ту комнату, в которую недавно входил таким веселым. Марго лежала на диване все в той же позе — застывшей ящерицы. Книга была открыта на той же странице. Альбинус сел поодаль и принялся трещать суставами пальцев.

— Перестань, — сказала Марго, не поднимая головы.

Он подчинился, но тут же затрещал снова.

— Ну что же, письмо пришло?

— Ах, Марго, — произнес он и несколько раз прочистил горло. — Поздно, поздно! — вдруг вскричал он петушиным голосом.

Он встал, прошелся по комнате, высморкался и сел снова на то же место.

— Она читает все мои письма, — проговорил он, глядя сквозь дрожащий туман на носок своего башмака и легонько топая им по расплывчатому узору на ковре.

— Ты бы ей запретил.

— Ах, Марго, что ты понимаешь в этом… Так было всегда — это привычка, удовольствие. Могла даже сунуть какое-нибудь письмо невесть куда, прежде чем я его успевал прочитать. Были всякие смешные письма… Как ты могла? Я просто не знаю, что она сделает теперь. Разве что чудо… хоть этот раз, хоть этот, — была бы занята другим… или… Нет, бессмысленно!

— Ты только не выходи в прихожую, когда она прикатит, я одна к ней выйду.

— Кто? Когда? — спросил он, смутно припоминая давешнюю полупьяную ведьму; как давно это было.

— Когда? Вероятно, сейчас. У нее ведь теперь мой адрес.

Альбинус все не понимал.

— Ах, ты вот о чем, — пробормотал он наконец. — Какая же ты глупая, Марго! Поверь, что как раз это никак не может случиться. Все — но только не это.

«Тем лучше», — подумала Марго, и ей стало вдруг чрезвычайно весело. Посылая письмо, она рассчитывала на гораздо более банальный результат: муж не показывает, жена злится, топает ногой, бьется в истерике. Первая брешь сомнения была бы пробита, и это облегчило бы Альбинусу дальнейший путь. Теперь же случай помог, все разрешилось одним махом. Она выпустила книгу, тут же соскользнувшую на пол, и посмотрела с улыбкой на его опущенное дрожащее лицо. «Самое время вступать в игру», — подумала она.

Марго вытянулась, почувствовав в своем стройном теле вполне приятное предвкушение, и сказала, глядя в потолок:

— Пойди сюда.

Он подошел; сокрушенно мотая головой, сел на край кушетки.

— Поцелуй же меня, — произнесла она, жмурясь. — Я тебя утешу.

9

Западный Берлин, майское утро. Люди в белых кепи метут улицы. Кто они — владельцы старых кожаных ботинок, брошенных в сточную канаву? В плюще егозят воробьи. Автомобиль, развозящий молоко, шелестит толстыми шинами, словно по шелку; в слуховом окошке на скате зеленой черепичной крыши отблеск солнца. Воздух еще не привык к звонкам и гудкам далекого транспорта и ласково принимает и носит эти звуки как нечто ломкое, дорогое. В палисадниках цветет персидская сирень; белые бабочки, несмотря на утренний холодок, летают там и сям, будто в деревенском саду. Все это окружило Альбинуса, когда он вышел из дома, где провел ночь.

Он чувствовал мертвую зыбь во всем теле: хотелось есть, он не побрился и не помылся, неуютное прикосновение вчерашней рубашки к коже раздражало. Не диво, что был он так опустошен: эта ночь явилась той, о которой он только и думал с маниакальной силою всю жизнь. Уже по одному тому, как она сводила лопатки и мурлыкала, когда он только еще щекотал губами ее опушенную спину, он понял, что получил именно то, к чему стремился. А ведь стремился он отнюдь не к холодной поволоке невинности. Как и в самых его распущенных снах, все оказалось дозволенным; пуританская любовь, дотошная сдержанность были столь же вероятны в пределах этого новоприобретенного мира свободы, как белые медведи в Гонолулу.

Нагота Марго была столь естественна, словно она давно привыкла бегать раздетой по взморью его снов. В постели у нее появлялись какие-то очаровательные акробатические наклонности. А потом она подпрыгивала и начинала носиться по комнате, виляя отроческими бедрами и грызя сухую, оставшуюся с утра булочку.