Слышу! Иду! - [4]

Он остановился.

Как? Да очень просто. Ты давно превратился в студийного актера, Гельвис Моричев, в раба техники. Миллионы зрителей ежедневно видят тебя на полиэкранах, а при встрече не узнают - абсурд? Абсурд. Так не отмахивайся по привычке от проблемы, подумай как следует. Не дошло? Еще думай. Еще. Пока не дойдет. Ага, забрезжило...

Когда-то певец перекрывал невооруженным голосом зал, жест и реплика античного трагика без всякой аппаратуры доходили до последнего ряда римского амфитеатра. Конечно, голоса и движения артистов были подчеркнуто преувеличены, экспрессивны. Однако неподдельны и неподменны. В общем, свои. В искусстве торжествовала натура.

Потом появились микрофонные мальчики и девочки, актеры телевидения и кино, чье мастерство усиливали оптика и акустика, страховали дублеры и фонограммы. Без динамиков нынешний актер немеет. Без телекамеры, передающей тончайшие нюансы мимической игры, современный артист с галерки выглядит дебилом. В искусстве постепенно воцарился трюк.

Не то ли и с тобой, Гельвис? Аппаратура так укрупнила твои чувства, что в расчете на усиление ты цедишь их микродозами. Это и есть первая стадия потери себя - студийность. Без сенсообъективов и эмоусилителей весь твой благородный облик просто манекен из папье-маше, а эмоции неразличимы или хуже того - фальшивы. Скоро не только играть, жить без аппаратуры разучишься, превратишься в автомат для изображения типовых переживаний, в пособие к изобретенной тобой азбуке сценических движений. Руку ищешь, а сам душу потерял. Доигрался, девушки шарахаются! Неужели к этому ты стремился, Гельвис, - стать телеманекеном?!

Тяжело переставляя ноги, словно покрытие набережной внезапно сделалось вязким, он пошел куда глаза глядят, на этот раз -абсолютно бесцельно.

Премудрый Вильям, хоть бы дождь пошел. Душно!

2

...И запах грез, и Мир, и Время - в омут!

Ни сонных утр. Ни новобрачных дней.

Когда два тела первый раз потонут

В водовороте черных простыней.

Черные простыни, белые ночи - первая брачная ночь... Простыни черны, как коллапсар. Как черная магия. Как черная тоска.

И как черная работа.

Потому что стихи с недавних пор стали для нее работой.

Господи, до чего надоело быть все время оригинальной! Дома. На людях. Перед зеркалом и экраном. И даже - вот как сейчас - наедине с тайпом. В детстве она дичилась людей, жила под столом, читала, мечтала, вылезала выдумывать, выдумывать, выдумывать... Для матери и брата. Для отца - в те редкие минуты между хроноспусками, которые он дарил ей. Для подруг. Потом для Тиля - разве мог он догадаться, что две комнаты и кухонный блок "Самобранка" - это всего-навсего безразмерный подстольный мирок, для приличия повзрослевшей? Но к тому времени она придумывала без натуги и могла любого заговорить до самозабвения...

Она шумно встала - крупная, ширококостиая. Двумя руками оттянула у горла кольчужный ворот свитера. Она не любила подделок - свитер связала из пальмового волокна стодвухлетняя самоанка, другого такого не было на всем земном шаре!

Стихи не шли. Но она привыкла к ежедневной выдаче в тридцать строк. Биографы и издатели тоже привыкли - разочаровывать никого не хотелось. Тридцать строк, три книжки в год, триста к концу жизни. Неплохая арифметика. Она усмехнулась, любовно погладила ритуальную маску с планеты Бэт-Нуар, посмотрела за окно. Кусок неба в белесых разводах и солнечных блестках выглядел, как манная каша с подтеками подтаявшего масла. Бесцветное небо в стеклянной банке. Бесцветные стихи за решеткой строк.

Она прошлась по комнате, остановилась у стеллажа фонотеки - сплошь авторские записи: первосигналы пульсаров, шумы ветров, "переговоры" обитателей океана. Наугад озвучила один кристалл. Вокалетта Свентикаратоксая, на ее слова. Пустячок. "Кто заставляет электроны прыгать без устали с орбиты на орбиту? То тут, то там они. Ни там, ни тут". Такое можно гнать километрами. А публике нравится...

Вернулась к столу, выщелкнула из шкатулки длинную тонкую сигаретку с золотым утолщением мундштука, поднесла к массивной солнечной зажигалке - в ней билась частичка настоящего протуберанца, захваченного исследовательским кораблем при пролете солнечной короны. Подарок экипажа. Прикурив, она деланно равнодушно, невесть кого обманывая, протянула руку к тайпу.

"Зияй, звезда, Хамелеон Пространства!" - отстучала она, следя за ползущим но экрану текстом. И дальше с ходу, почти без пауз;

Ты все желанней нам. И все земней,

Лети, Времярожденная, в убранстве

Вечноворотов черных простыней.

Да. И это тоже не лучшие строки. Впрочем, кто придерется? Ценители лишь до поры до времени ждут от тебя нового. А когда перешагнешь порог безвестности, работает все, что ни создано. Шутка ли, выдающийся поэт Приземелья! Поэт, не поэтесса - она не любила слово "поэтесса", как не любила своего имени Ларра, позаимствованного отцом, любителем старины, у литературного персонажа, к тому же мужчины. Ларра Бакулева. Будто существуешь под неким знаком. И то сказать, имена нам даются задолго до появления нашего собственного мнения на сей счет. Слова вообще рождаются, живут своей жизнью и обретают власть над тобой прежде, чем научишься их объяснить. Рано или поздно имя роковым образом подчиняет себе человека. Переменить? Ну, нет. Гордыня, похищенная у литературного, Байроном рожденного, предка, вместе с именем отняли право даже на это. Не из гордыни ли, потихоньку переросшей в гордость, она и стала Выдающимся Поэтом?