Служилый - [9]

Вытянув цепь как можно больше, Венцеславич пробрался к самому углу камеры, стал рыть земляной пол. Занятие согревало. Слой земли, впрочем, вскоре кончился и дальше был кирпич — но рыхлый. Выгнув цепь, Венцеславич стал помалу крошить его звеном металлическим. К середине ночи получилось настоящее отхожее место. На локоть в глубину. Теперь можно облегчиться и забросать «изделие» обломками кирпича и землей…

А снилось ему… Будто всё перевернулось. Облака — внизу, он идет по ним, а сверху держава Российская. Над головой поля запорошенные, леса, снегом покрытые, реки замерзшие, тундры в метельной пелене. Потом сворачивается вся держава, и вот она, как младенец у него на левой руке, а он своим полушубком ее от холода защищает. Но кто-то по следу стелится — неслышно ступает, только дыханием звериным выдает себя.

Гости явились на следующий день, сразу как выстрел крепостной пушки возвестил о полдне. Де Бирс втянул длинным носом воздух, да так что кончик покривился, но пахло только затхлостью подземелья, лучше чем во многих ингерманландских гостиных. Затем радостно поприветствовал узника. С ним был кнехт, что, поставив две табуретки, удалился. Господин ученый с племянницей сели и начал он не с вопросов, а с бутылочки бургундского — на двоих. И с воспоминаний:

— …По дороге на восток я встретился с господином Декартом. Несмотря на желание сделать весь мир доступным расчету, как бухгалтерскую книгу, он продавал свои познания в артиллерийской баллистике то Морицу Оранскому, то пфальцграфу Рейнскому. Он-то и рассказал мне, что нас окружает геометрия, что материя суть пространство, послушное геометрии, что расположены вдоль невидимых линий материальные частицы, промеж которых нет зазоров. А я сказал, после того как сбился, считая чарки с малагой: «Рене, дружище, ты существуешь, только потому что мыслишь». Он повторил за мной и даже перевел на ученую латынь: «Соgito ergo sum». Потом к нам прилипли какие-то падшие девы и меня так «раскрутили», выражаясь жаргоном мэтра Вийона, что я напился, как немец. Память — повелительница рассудка, но утром я не помнил ничего. Куда исчезло десять золотых, зашитых в подкладку моего плаща? Получил ли я хоть какое любовное вознаграждение за свое золото? Мне пришлось выписать из дома известное тебе милое создание — чтобы она предотвращала мое дальнейшее падение.

— Про Морица, который Оранский, мне… одна бабка сказывала, он коновод знатный был, придумал шагистику и строевую выучку — воинством управлял, как игрушечными солдатиками. Что касается того второго — Декарта, тут я сомневаюсь. Если ж между частицами нет пустоты, они лишь мешать друг другу будут, то ли толкаясь, то ли слипаясь как кисель овсяный. Сдается мне, что первично Слово Божье, пронизанное энергиями, а не какая-то материя — мне инок Агафон из Троицкого Сергиева монастыря про учение Максима Исповедника поведал. Энергия порождает все вещи из Слова; не обособлены они, а могут входить одно в другое, как волна в волну.

Исчезла улыбка с лица мастера де Бирса.

— Московит, не настолько ты умен, как кажется на первый взгляд. Кисель измыслил… Правильно про вас Сюлли написал — дикари и варвары. Ладно, принес я тебе бумагу и грифель. Покажи-ка, на что способен. Изобрази меня.

Де Бирс отойдя к оконцу, принял горделивую позу.

— Я тебя, господин хороший, плохо вижу, а очков у меня нет. Может, с девицы начнем?

— А ты шельмец… Добро, нарисуй ее в профиль.

— Пусть сядет поближе, щипать не буду, пока сама не попросит…

Если прямо смотреть на ее лицо, совсем милое, а вот сбоку… Линия лба, носа и подбородка как у еллинской статуи, Василий видел такую в Пермском крае, в Чердыни. Её туда наместник Траханиотов, сам родом грек, привез; точнее голову одну.

Солнце едва перескочило с одного прута решетки на другой, а Венцеславич уже отдал свое рисование.

— Не Дюрер, конечно, но недурно, — щепетильный де Бирс изучил лист с помощью линзы и цокнул языком. — Жаль, что тебя непременно казнят. А ты что скажешь, малышка Лисье?

— Московит, похоже, боится меня, раз нарисовал как античную горгону.

Отметил Василий, что говор у племянницы, не такой как у дяди. Тот, и по-немецки говоря, на голландский манер многие звуки произносил, «р» с бульканьем, а вот она — как саксонка.

— Меня, между прочим, не «московит» зовут, а Василий.

Лисье повернулась к нему, посмотрела в глаза — взгляд у нее какой-то кошачий.

— До завтра ты нарисуешь мне волосатого слона, — напомнил де Бирс. — И обязательно с размерами.

— Ты мне завтра пачку табака не забудешь принести, трубку курительную, огниво, и штуку материи — укрыться. Еще пусть немцы свейские вернут мне камень, какой я на шее носил.

Как за гостями дверь затворилась, Василия посетило нехорошее чувство — смерть-то неподалеку. Однако ж не впервой она ему грозит своей косой и уныние лишь приближает ее, потому оно есть грех. Венцеславич занялся делом, сперва стал вспоминать тот день, когда увидел волосатого слона. Десятник послал отряд служилых выручать тойона Логуя, на которого напал великий и ужасный Тыгын. Шли по льду реки, таща нарты. Когда остановились передохнуть, на оголившемся склоне берега увидел Венцеславич рисунок — процарапанный невесть когда на камне. Вдруг на служилых посыпались стрелы, одна у Василия в шапке застряла — дальше разглядывать недосуг, надо браться за пищаль. Но слона того процарапанного Венцеславич накрепко запомнил. А зуб вроде бивня нашел уже весной, когда ленские воды подмыли вековой лед у урочища. Зверь оттаял наполовину и собаки бросились рвать его мясо… Венцеславич сразу угадал, это тот самый, что на камне процарапан.