Служебный гороскоп - [41]

Без пяти семь он, валясь от усталости, стирал последнее слово.

— Эх! — зло вздыхал он. — Поймать бы того, кто такими гадостями занимается!..

Ровно в 8.00 на улицу выходил милиционер. Не торопясь окидывал хозяйским оком подвластные ему заборы и, выразив недоумение по поводу роста дырок, благодарил дворника за верную службу, одаривая папиросой за неимением соболиной шубы со своего плеча.

— Рады стараться! — отвечал Пахомыч и прятал папироску за ухо. А сам думал, глядя в рыхлое лицо, изрытое бюрократическими морщинами: «Нет, нельзя молчать. Не писать — это значит смириться. Это значит сидеть сложа руки и ждать. Это в конечном счете — разучиться писать. Нет, лучше писать и стирать, если нельзя писать и не стирать».

И, грозно ворча: «Вот наступит ночь!» — шел отсыпаться, чтобы набраться новых сил.

КОГДА ДИОГЕНУ НЕ НУЖЕН ФОНАРЬ…

В конце весны, когда отцветает сирень и сыплет снегом черемуха, в самый разгар капитальных ремонтов, мы получили письменную инструкцию:

«Исходя из того, что человек:

а) это звучит гордо,

б) гомо сапиенс,

в) венец творения,

а также в связи с приказом № 343/897 штатные единицы обязаны стать людьми в течение декады. Об исполнении доложить».

Бумага вызвала все оттенки человеческих эмоций: радость, возмущение, равнодушие и просто скептические улыбки.

— Опять перегиб! — замахала руками секретарша. — Согласно Дарвину на это нужны миллионы лет…

— У меня самоотвод! — заюлил экономист. — На моих плечах и так профком, стенгазета, теоретический семинар и общество «Смотри в корень»… Чур, больше никаких нагрузок…

— Или я буду человеком, — сказал слесарь, — или пущай бачки в санузлах текут. Ведь ежели я стану человеком, выходит, от поллитры, которая мне положена за ремонт, я должен отказаться? А без нее какое качество? Одна халтура.

— А что думает высокоуважаемый Пахомыч? Он ведь у нас известная фронда? — спросил начальник.

— Начальству виднее, оно стенгазету читает, — усмехнулся Пахомыч.

Встал вопрос: кого считать человеком, а кого нет, поскольку в инструкции об этом ни слова? Какими критериями и эталонами руководствоваться в процессе перестройки?

— Вот почему ты хочешь быть человеком? — спросили мы у Пахомыча.

— Знамо… Я мыслю — выходит, существую! — ответил он с достоинством.

— Пахомыч прав, — согласился начальник.

Первым приняли в люди начальника, поскольку ему по долгу службы больше всех мыслить приходится. Потом, согласно субординации, главного инженера, далее весь плановый отдел. Дошла очередь до главного бухгалтера.

— Человек! — решили все. — Что ни говори, а в люди выбился. Уже два года на собственном «Москвиче» ходит.

— Кладовщик?

— Пробивной человек! — раздались голоса.

— Истопник?

— Веселый человек!

— Столяр?

— Свой человек!

Когда дошла очередь до Пахомыча, оказалось, что людей уже больше, чем спущено по плану.

— А кого же мы будем воспитывать? Если всех скопом примем в человеки? — заметил начальник. — Где воспитующая роль коллектива? Где повседневная кропотливая работа?

— Батюшки! Да какой же Пахомыч человек? — нашлась тетя Дуся.

— А кто же я? — обиделся дворник.

— Мартышка.

— Почему?

— Думаешь, Пахомыч, это так просто стать человеком? Тяп-ляп — и в дамках? Нет, брат, ты сначала потрудись, потрудись, а там уж, хошь не хошь, эволюционируешь в человека.

— Не обижайся, Пахомыч, — примирительно сказал начальник. — Но мы тебя пока не можем вывести в люди. Да ты не бойся, зарплата останется той же.

После собрания Пахомыч зашел в буфет, чтобы купить полкило любительской колбасы, но потерпел фиаско.

— У нас все для человека, а ты кто? Чи́та! Хочешь — бери ливерную, — сказала буфетчица.

Расстроенный Пахомыч предложил дружкам выпить по кружке пива, но те отрезали:

— С шимпанзе не застраиваемся!

Весь год Пахомыч маялся в нелюдях, а потом написал заявление:

«Прошу принять меня в человеки, так как я веду вертикальный образ жизни. Христа ради, не откажите в моей просьбе».

Прием Пахомыча в люди проходил в рабочей обстановке, но торжественно. На столе лежал томик Дарвина, стояли банки с заспиртованными эмбрионами и ребенком с хвостиком, висел портрет бородатой женщины. Из угла жизнерадостно таращил глазные впадины огромный скелет.

— А ну сказывай, что прочел за эту неделю? — опасливо косясь на скелет, спросила тетя Дуся.

Пахомыч открыл портфель и молча вывалил на стол Шекспира, Гомера, Толстого, книги по кибернетике, уголовный кодекс — все вперемежку.

Тетя Дуся аж зарделась от зависти.

— Так. А скажи-ка: кто такой Бах? — бахнула она.

Пахомыч отбарабанил без шпаргалки, что Бах — великий композитор и его музыка, особенно «Страсти по Иоанну», — вершина человеческого духа, но лично он, Пахомыч, отдает предпочтение фугам.

— По дойче шпрехешь? Шпик инглиш балакаешь? — допытывалась тетя Дуся с иностранным акцентом.

Он ответил на чистом англо-немецком языке. Он стал одним из самых эрудированных людей учреждения.

Пахомычу вручили заветный документ в глянцевой обложке. Он развернул корочки:

«Временное удостоверение. Выдано в том, что он принят кандидатом в человеки. Предъявлять в развернутом виде».

— Почему кандидатом? — не понял Пахомыч.

— Тоже почетное звание. А будешь работать над собой — присвоим звание «человек», — сказал в заключение начальник.