Служебный гороскоп - [40]

— Ну и ночь, — вздохнул профессор, потирая руки. — Мне, старику, и то не спится. Да и стыдно спать, когда твои ученики работают…

Он осекся, заметив женщину.

— Ах, вон оно что! Очень приятно! Очень!

И профессор старомодно поклонился синтетической женщине.

Наступила тяжелая пауза.

— Как опыт? — спросил профессор, чтобы что-то сказать.

— Получилась… вот эта женщина, — растерянно ответил химик.

— М-да… Результат, надо сказать, очень и очень неожиданный. Но и естественный, учитывая весну и ваш возраст. У меня, например, синтез никогда бы не кончился подобным образом.

— Нет, профессор, серьезно. Я перелил из этой колбы вот в эту. Добавил катализатор. Поставил в сушильную камеру. Довел температуру до трехсот…

— Не объясняйте, — улыбнулся профессор. — Я пошел. Только попрошу вас с рассветом закончить эксперимент. Пока не пришел технический персонал. Во избежание сплетен.

И снова в коридоре раздались старческие шаги и тихое покашливание.

— Я где-то ошибся, но где? — бормотал ученый и бегал по комнате. — Посмотрим, посмотрим…

Он склонился над записями. На формулы сейчас же легла нежная женская рука.

— Тебе мало одной? Хочешь создать еще женщину? Нет уж, милый. И это называется медовый месяц! Как здесь отвратительно пахнет! Обними же меня, ученый сухарь.

— Некогда! — в сердцах сказал химик. — Надо работать.

— Я запрещаю тебе заниматься подобными опытами. Запрещаю!

И она, как посуду, стала бить пробирки и колбы.

— Уходи! — закричал химик.

— Ни за что! Только через развод, — сверкнула женщина прекрасными глазами.

— Ха! Ха! Ха! — истерично захохотал химик. — А зачем мне, собственно, развод? Никаких бракоразводных процессов!

Он схватил женщину в охапку и после короткой, но ожесточенной борьбы затолкал ее обратно в камеру. Потом он провел реакцию в обратную сторону.

Через полчаса на столе у химика лежали жиры, белки и углеводы.

ВОТ НАСТУПИТ НОЧЬ

Дворник Пахомыч страдал сознательной бессонницей. Как валютчик, не спал которую ночь. Ворочался с боку на бок, точно на солнцепеке, стыдливо охал, прятался от действительности в соломенную подушку, как младенец, сбрасывал с себя одеяло, как старик, натягивал его по самые уши. Пахомыча мучила гипертрофированная совесть. Боясь проспать свой час, старик вставал и, подбадривая себя словами: «Смелость города берет», тихонько, чтобы не спугнуть меркантильных снов супруги, выходил на улицу, украшенную отсутствием свидетелей, оглядываясь по сторонам, пробирался к заборам, недостатка в которых никогда не испытывалось, и мелом писал: «Начальник ЖКО — бюрократ. — Потом присовокуплял: — Консерватор и взяточник».

Покончив с одной надписью, дворник говорил себе: «В самую точку» — и брался за другую. Писать было трудно, он сопел, высовывал язык, стараясь не сделать ни грамматических, ни политических ошибок.

— Сегодня я выскажу все, что о тебе думаю, — шептал он, и луна, покрывая его рискованный труд, пряталась за тучу.

Дворник изливал в надписях свою душу. Скоро на всех заборах можно было прочесть крупным шрифтом: «Удалим из жизни всю плесень» — и заветную Пахомычеву: «Повысим дворникам зарплату!» Последней всегда шла надпись: «Требую законного права писать на заборах». Покончив с ней, дворник отходил в сторону и, прищурив глаз, любовался работой.

«Дрыхните! Дрыхните! — иронизировал он. — А вот я сейчас на трубу залезу. Уж там не сотрете!»

Дворник обвязывался веревкой, в двадцати метрах от земли писал, придерживаясь фактов: «Мы не рабы!» — и мысль, что он делает большое, нужное дело, поддерживала храбреца в критические минуты, когда ветер стремился сбросить его на спящую землю.

Мало-помалу Пахомыч так распалялся, что мел как материал его больше не устраивал. Он сковывал его и как художника, и как гражданина. Дворник бежал к себе в каморку, разводил погуще краску и проделывал всю работу заново. Он не халтурил. Подтирал, подчищал, подправлял, добивался гармонического единства формы и содержания.

— Я им устрою наглядную агитацию, — сообщал Пахомыч летучим мышам. — Что написано пером, не вырубишь топором!

За работой время летело незаметно. Наступал рассвет — час, когда Пахомыч становился не просто Пахомычем, а дворником Пахомычем, лицом с определенными служебными функциями.

Как раньше за мелом и краской, так же скоро теперь дворник бежал за водой и тряпкой, только с еще большим энтузиазмом — подхлестывало время. Пахомыч стирал надписи, сознавая, что человечество ему этого никогда не простит. Он презирал себя. Ему хотелось плюнуть себе в лицо, но не хотелось связываться.

— Мерзавец! Ты губишь все лучшее, что создал в своей жизни! — крыл он себя последними словами. Но его тут же одергивал внутренний голос: — А что же ты будешь за дворник, если разведешь грязь на вверенном тебе участке?! Ты уронишь высокое звание и никогда его не поднимешь. Дворник есть дворник, и тут уж ничего не попишешь.

Удалить надписи было не так просто: краска предательски въелась в дерево. Дворник спешил: скоро на работу должна была выйти первая смена.

— Ну и дурак! — ругал он себя, протирая в заборе дырки. — Писал, не заглядывая в будущее. И какой только черт занес меня на трубу? Ну зачем я, идиот, пишу, если тут же стираю? Кому от этого польза? Не лучше ли вообще не писать? Результат ведь тот же. Зато какая экономия сил, времени и материальных средств! Считай, ведь каждую ночь недосыпаю…