Служебный гороскоп - [3]

Люди шарахаются от меня, как от чумного, указывают пальцем. Мне дают самую трудную работу, не берут с собой на вылазки на лоно природы, и только Верочка все мне еще верна хотя бы духовно.

Теперь чуть-чуть из области психологии. В общем-то, я мужественный и сильный человек: в юности занимался боксом. Вес под девяносто кило. В прошлом году, находясь в санатории, я взобрался на Эльбрус без альпинистского снаряжения, в одних домашних тапочках и пижаме. Рядом шли пламенные от натуги, обвязанные веревками, опираясь о ледорубы, спортсмены и с ужасом смотрели, как я, будто горный козел, прыгал с уступа на уступ, пролетая через ужасные пропасти, рискуя свернуть себе шею. Вершины горы я достиг, опередив альпинистов на двое суток, и долго еще на вершине развевалась моя пижамная куртка, оставленная там в знак победы. Но случилась беда: вывернулся камень из-под ноги, и я стал падать. Однако не растерялся: нашел глазами в долине стог колхозного сена и стал метить в него. Это был красивый полет, мне завидовали птицы, я сделал несколько сальто, кульбитов и упал точно в центр стога. Приземление было мягким и приятным. Тогда мне было ничего не страшно. Так почему я теперь боюсь? Куда уходит мужество перед собранием? А все потому, что собрание — это собрание. Оно выше нас, оно шире нас. Оно — все, мы — ничто!

VII

Накануне сплю плохо, будто кусают комары. Утром дрожат руки, я дурно выбрился, порезался, весь в шрамах, словно солдат после изнурительного боя. Жена ходит из угла в угол с опухшими от слез глазами и сушит сухари.

Я собрал сухари в мешок, поцеловал детей, обнял жену. Мы молча присели. Потом встал и пошел как на эшафот. Жена заступила мне дорогу:

— Не пущу!

— Но пойми…

— Только через мой труп! Ведь у тебя семья. Кто ее будет кормить?

Детишки цепляются за ноги, обвивают тоненькими ручонками шею, чувствуя себя сиротами.

— Папочка, не ходи! Притворись больным.

Меня бьет крупная дрожь, но я говорю твердо:

— Долг велит, дети. В жизни каждого человека бывают минуты, когда надо перешагнуть через все, даже через самого себя. Я хочу, чтобы вы выросли такими же, как ваш папочка. И всегда во всем воздерживались.

Ухожу на службу. Весь день сижу как прикованный к креслу, смотрю на стрелки больших электронных часов на стене. Время неумолимо катится к моему закату. Иду в туалет и очень тщательно мою руки, тру их и пемзой, и мылом, и щеткой, аккуратно подстригаю ногти. Моих рук никто не увидит, но все равно они должны быть чистыми.

Перед самым собранием Булавкин подмигивает мне, зовет в темный коридор, оглядывается по сторонам, вытаскивает из заднего кармана плоскую бутылку:

— Хлебни для храбрости…

Я отказываюсь потому, что на такое большое дело надо идти не только с чистыми руками, но и с трезвой головой.

Подаю Булавкину веревку:

— Привяжи мне руки к телу.

— Зачем?!

— Боюсь, не смогу удержать.

— Это ты правильно придумал, — хихикает Булавкин. — Перестраховка — главное дело для перестраховщика.

Он опутал меня веревками, как веригами.

— Крепче! Еще крепче! — требую. — Проверь на разрыв.

Он тянет веревки изо всех сил — нет, эти путы не порвать.

На собрание Верочка ведет меня под локоть, ноги у меня ватные и не слушаются, руки виновато висят вдоль тела и взывают о помощи.

Вокруг меня — мертвая зона. Я один в окружении пустых стульев. Люди садятся от меня подальше, некоторые из сострадания не могут на меня смотреть, украдкой смахивают слезу.

Меня сажают в президиум, рядом вьет гнездышко Верочка, решив идти со мной до конца, до самой плахи, до гвоздей. Ее бьет мелкий озноб, она снова и снова трогает мои путы, проверяя их надежность.

На трибуне лежит листок с речью. Выступающие приходят и уходят, а листок остается. О, это прекрасная речь! Образно-величавая, бурно-спокойная, отрицательно-утверждающая, ласково-гневная. Ее стряпал опытнейший повар. Точно отмеренное число фактов и аргументов он всыпал в воду общих слов, для образности вбросил немного сравнений и метафор, вместо специй положил несколько народных пословиц и поговорок, все хорошенько перемешал, прокипятил на огне критики, но не критиканства, — и блюдо для всех готово. Сытно, да не вкусно. Допускаются лишь нюансы в произношении текста. Один читает его спокойно и ритмично, другой нараспев речитативом, третий шепотом, четвертый громыхает басом, пятый грызет слова яростно, как Демосфен камни, шестой прокатывает фразы во рту лениво, вроде бы морские волны прибрежную гальку. Разница в исполнении компенсирует однообразие текста. Кажется, что в зале идет дискуссия по большому счету и в споре истин рождается больше, чем надо. Ораторов награждают жиденькими, как чай в буфете, аплодисментами. В последнее время люди экономят аплодисменты, оно и правильно: у народа ладони не казенные, их беречь надо. А овации вообще встречаются крайне редко, когда-то их было так много, что теперь они стали редкостью, да и руководство больше не аплодирует овациям, тем более бурным.

Я напряженно жду. Вот сейчас будет голосование. Бицепсы на моих руках вздулись, трицепсы натянулись как паруса. Я дышу словно загнанная лошадь. Верочка шепчет: