Слушается дело о человеке - [8]

— Я очень рад, что вы пришли, — приветствовал его чиновник магистрата. — Мне хотелось поговорить с вами.

Птенец скорчил нахальную гримасу.

— Садитесь, пожалуйста!

Птенец помедлил, но все-таки сел.

На лице его появилось выражение крайнего любопытства. Он внимательно прислушивался к словам чиновника, которого, по правде говоря, представлял себе совсем другим. Парень оказался просто симпатичным. Свой в доску, если б только случайно не был чиновником. Мало-помалу с птенца слетело напускное нахальство. Разумеется, сдаваться сразу нельзя, но… Но если поразмыслить как следует, жизнь, которую он ведет, ему самому уже не по душе.

Наконец Брунер поднялся.

— Я еще не дал официального хода вашему делу, — сказал он. — Надеюсь, мы поняли друг друга. Ведь вы умный и рассудительный человек.

Птенец перестал хорохориться. Взгляд его просветлел. Он молча кивнул головой и вышел.

Как раз в эту минуту Отто Гроскопф просунул голову в дверь. Посмотрев вслед поспешно уходящему посетителю, он покачал головой и наконец предстал перед Брунером, подобно несколько неуклюжему вестнику страшного суда. Подойдя к письменному столу, Гроскопф застыл в неподвижности. Лысина его светилась, словно под ней была спрятана электрическая лампочка.

— Мне кажется, у этого шалопая что-то не чисто. Весьма подозрительный субъект. Его надо запереть под замок. Представьте себе, дорогой коллега, что может всплыть, если мы выведем его на чистую воду.

— То есть как это на чистую воду? — переспросил Брунер, подымая голову от бумаг.

— Мало ли в чем может быть замешана такая птица. Вам, во всяком случае, не следовало долго оставаться с ним наедине. Это может повредить нашей репутации. Не понимаю. Вы поступаете вопреки нашим принципам. Мы руководствуемся точными инструкциями и действуем только в строго определенных рамках. Стену головой все равно не прошибить.

Гроскопф хрюкнул, как поросенок.

— И, наконец, у нас есть другие дела, кроме возни с подобными субъектами.

Тут он вытащил носовой платок и высморкался. Это избавило его, во-первых, от необходимости посмотреть в глаза своему начальнику, а во-вторых, внесло нотку примирения в его слова. Сморкание, безусловно, относится к будничным делам. А все, что относится к будничным делам, разрушает необычное и исключительное. Да и шум, произведенный сморканием, развеял смысл сказанных слов, уничтожил их значительность.

— Право, я желаю вам добра, господин Брунер, — сказал Гроскопф, придвигаясь к своему начальнику. — Вы сами в этом убедитесь. Я обладаю некоторым опытом, а наше учреждение не частная фирма.

— При всем желании не могу последовать вашему совету, господин Гроскопф. Я не совершил ничего предосудительного, ничего неофициального. Я исполняю только свои обязанности — разумеется, в том смысле, как я их понимаю. Я не могу стричь всех под одну гребенку.

Господин заместитель закурил сигару и, повернув голову, посмотрел в окно. По двору медленно шел какой-то человек. Его обогнали две женщины. Треща без умолку, они куда-то спешили.

— И все же вам следует уделять поменьше времени подобным субъектам. Все они на один образец. Все занимаются темными делишками. Побольше подозрительности, и вам же будет легче. Будьте осторожнее, господин Брунер.

— Я решительно вас не понимаю. Впрочем, нет, понимаю! Вы хотите сказать, что недоверчивость — лучшее предохранительное средство против больной совести, ведь так?

Слова эти напомнили Гроскопфу малоприличный анекдот. Не отводя глаз от окна, он рассказал его Брунеру и сам расхохотался до слез.

— О, черт возьми, гипертония, кажется, окончательно сведет меня с ума, — просипел Гроскопф и, взяв со стола приготовленные для него бумаги, вышел из комнаты.

Брунер не придал особого значения словам своего заместителя. Он собирался вернуться к работе, вернее начать ее сызнова, как вдруг заметил на полу таблицу тотализатора. «Один — ноль, два — ноль, один — два, один — два…»

Но Гроскопф заметил свою пропажу и тотчас вернулся за ней.

— Ага, вот где моя таблица! Я, знаете ли, играю не ради удовольствия, — пояснил он доверительно. — Но финансы, финансы…

И Гроскопф шумно вздохнул.

— Финансы!.. — повторил он и, словно придравшись к случаю, заговорил о своем плохом здоровье, о жалованье, которого решительно ни на что не хватает.

— Нет, подумайте только, — сказал он. — Наш брат надрывается с утра до вечера, а нам швыряют эти жалкие гроши, словно подачку, да еще говорят — будь доволен. Мы трудимся, как — о святой Никодим! — как… право не знаю кто. Вот у меня есть приятель, он и вполовину так не работает, а достиг бог весть чего. Катается как сыр в масле. Мне же одному приходится содержать жену и дочь. Вы знаете мою дочь, Эведору? Недурна, толкова чрезвычайно. Словом, молодчина. Прекрасная машинистка, ну и прочее там такое. Все, что полагается… И ведь вот никак не может найти подходящей работы. Все места заняты. Возиться с домашним хозяйством она не любит. Ей хочется пробиться, увидеть свет, словом, поступить куда-нибудь в контору. Право, жаль, если она займется кастрюлями. Денег в них все равно не наваришь. А они ей очень нужны. Вот и живет на отцовский карман. Да хоть был бы карман, а то просто дыра. Прошу извинения, но моей дочери необходимо место! Я всюду пытался. Безнадежно! А как это отражается на положении семьи! Что еще остается в жизни? Если уж и поесть досыта нельзя, да заложить за воротник, да еще там другое прочее — о святой Никодим! — плевать я хочу на такую жизнь! Что я, сумасшедший, что ли?..