Слуга праха - [10]

Колкости в адрес Яхве сыпались непрестанно. «Что же это за бог, если он предпочитает жить в шатре и в течение сорока лет не может вывести свой народ из какой-то пустыни?» — вопрошал Мардук. Его замечания веселили меня. И хотя в беседе с ним я старался сохранять уважительный тон, напряжение постепенно уходило, я ощущал все большую свободу и даже начал позволять себе вольности как в разговоре, так и в поведении.

«Почему ты не выскажешь все эти глупости самому Яхве? — спросил я. — Ведь ты тоже бог. Пригласи его в свое святилище из ливанского кедра и золота».

«Что?! — возмущенно воскликнул Мардук. — Говорить с твоим богом?! Разве ты не знаешь, что тот, кто увидит его, умрет? Ты желаешь мне смерти? О-хо-хо! А что, если он превратится в огненный столб, как тогда, когда выводил вас из Египта, уничтожит мой храм и мне придется до конца своих дней прозябать в шатре?»

В одиннадцать лет я начал о многом задумываться и сделал новые открытия. Во-первых, личный бог отвечает далеко не каждому, кто к нему обращается. А во-вторых, мне было совсем не обязательно призывать Мардука, чтобы услышать его голос. Если ему хотелось поговорить, он сам начинал разговор, причем зачастую в самый неподходящий момент. Иногда его посещали какие-нибудь идеи: он предлагал, например, отправиться в район гончаров или прогуляться по городскому рынку — и мы шли туда, куда он просил.

— Погоди, Азриэль, — перебил я. — Все это происходило, когда ты обращался непосредственно к статуэтке Мардука? Ты всегда носил ее с собой?

— Нет, не было нужды. Личный бог всегда и везде сопровождает подопечного. Статуэтка остается дома, перед ней воскуряют фимиам, и бог… Ты думаешь, наверное, что бог вселяется в свое изображение и дышит благовониями. Это не так. Мардук всегда присутствовал там.

Случалось, что я по глупости дерзил богу и даже угрожал ему. «Послушай, — говорил я, — ну что ты за бог, если не можешь отыскать ожерелье, потерянное моей сестрой? Я больше не стану ублажать тебя фимиамом». В этом я подражал другим вавилонянам, которые не стеснялись поносить личных богов, если дела шли плохо. «Кто поклоняется тебе так же беззаветно, как я? Так почему же ты не исполняешь мои желания? — упрекали они. — Больше не буду угощать тебя выпивкой!»

Азриэль снова рассмеялся. Я, чуть помедлив, тоже. Услышанное не стало для меня новостью. Как историк, я, конечно, знал об этом.

— Мне кажется, за прошедшие века мало что изменилось, — сказал я. — Католики тоже сердятся на своих святых, если те не помогают им сразу. Я слышал, что однажды в Неаполе, когда святой отказался совершать ежегодное чудо, все присутствовавшие в храме вскочили с мест и заорали: «Обманщик! Ты не святой, а жалкое его подобие!» Насколько же глубоко в прошлое уходят корни веры?

— Между прошлым и настоящим много общего, — начал объяснять Азриэль. — И связи здесь многослойны, точнее, воплощены во множестве переплетающихся нитей. А правда в том, что боги нуждаются в нас…

Он вдруг умолк и неподвижным взглядом уставился в огонь. В этот момент Азриэль показался мне несчастным, одиноким и потерянным.

— Он нуждался в тебе? — спросил я.

— Ну, скажем так… ему требовалось мое общество, — уточнил Азриэль. — Неправильно говорить, что он хотел быть именно со мной. В его распоряжении оставался весь Вавилон. Но чувства его сложно понять до конца.

Он взглянул на меня.

— Скажи, где покоится прах твоего отца?

— Там, где его похоронили нацисты. В Польше. А может, его сожгли и прах развеяли по ветру.

Мои слова, казалось, повергли его в шок.

— Тебе известно что-нибудь о событиях Второй мировой войны и о холокосте, массовом уничтожении евреев? — поинтересовался я.

— Да-да, конечно, я знаю, и немало, — поспешно заверил он. — Но известие о том, что твои родители стали жертвами холокоста, ранило меня в самое сердце. И вопрос, который я собирался задать, утратил смысл. А спросить я хотел вот о чем: достаточно ли уважительно относишься ты к памяти своих родителей и позволит ли тебе вера потревожить их прах?

— Я чту их память, — заверил я. — И трепетно обращаюсь даже с их фотографиями. Я никогда не допущу, чтобы с ними случилось что-то, а если они все же пострадают или будут утрачены, я посчитаю это страшным грехом и оскорблением в адрес моих предков и моего народа в целом.

— Понятно, — кивнул Азриэль. — Именно это меня интересовало. Позволь показать тебе кое-что. Где мое пальто?

Он поднялся, отошел от очага, отыскал свое пальто и достал из внутреннего кармана маленький пластиковый пакет.

— Хорошая штука пластик, мне очень нравится.

— Согласен, — откликнулся я. — Изделия из него популярны во всем мире. Интересно, чем они понравились тебе?

Азриэль вернулся к огню, плюхнулся в кресло и открыл пакет.

— Тем, что помогают сохранять чистоту и свежесть.

Он протянул мне портрет человека, удивительно похожего на Грегори Белкина. Однако это был не Грегори Белкин. У незнакомца на портрете были длинные волосы и борода, а на голове — шляпа хасида. Это поразило меня, и я терялся в догадках.

Однако Азриэль не дал никаких пояснений.

— Я создан, чтобы убивать и разрушать, — заговорил он. — Ты, несомненно, помнишь красивое древнееврейское слово, стоящее перед множеством псалмов, оно еще обозначает мелодию, на которую следует напевать псалом, и переводится: «Не навреди».