Слуга праха - [8]

Азриэль глотнул воды.

— Тепло огня доставляет тебе такое же удовольствие, как и мне? — спросил я.

— Да. Но еще больше мне нравится просто смотреть на пламя.

Он перевел взгляд на меня.

— Временами я буду забываться и переходить на арамейский, древнееврейский или даже персидский. А иногда на греческий или латынь. Ты должен останавливать меня, возвращать к реальности и напоминать, чтобы я говорил по-английски.

— Согласен, — ответил я. — Но поверь, сейчас я как никогда жалею, что недостаточно образован. Древнееврейский и латынь я еще способен понять, но персидский… увы…

— Не печалься, — возразил Азриэль. — Возможно, ты проводил время, любуясь звездами или падающим снегом, а возможно, занимаясь любовью. А я, как и положено призраку, должен пользоваться твоим языком, языком твоего народа. Дух разговаривает на языке повелителя, которому служит, и на языке тех, среди кого находится, исполняя приказание. Насколько я понимаю, я здесь повелитель. И я выбираю твой язык. Решено, и хватит об этом.

Да, теперь мы были готовы. Я не припомню, чтобы мой дом когда-либо казался таким теплым и уютным, как сейчас, и чтобы чье-либо общество доставляло мне такое же удовольствие, как общество Азриэля. У меня осталось только одно желание: быть рядом с ним, разговаривать, и я твердо знал, что, когда завершится его повествование и возникшей между нами близости придет конец, для меня все изменится. Эта уверенность причиняла боль и заставляла ныть сердце.

В моей жизни действительно все изменилось.

Он начал рассказ…

2

— У меня не осталось воспоминаний об Иерусалиме, — сказал он. — Я родился не там. Еще ребенком мою мать с семьей и всем нашим племенем увез Навуходоносор, и я родился в Вавилоне, в богатом еврейском доме, в окружении многочисленных тетушек, дядюшек и кузенов. Мои родственники были зажиточными купцами, писцами, некоторые — проповедниками и даже танцорами, певцами или слугами при дворе.

Азриэль неожиданно улыбнулся.

— Конечно, я денно и нощно тосковал по Иерусалиму.

Он снова улыбнулся.

— «Если я забуду тебя, Иерусалим, — пел я вместе со всеми, — забудь меня, десница моя!» В ночных молитвах мы просили Господа вернуть нас на земли предков. С теми же словами мы обращались к Богу, и когда наступало утро.

Однако, как ты понимаешь, вся моя жизнь проходила в Вавилоне. К двадцати годам, к тому времени, когда в моей жизни случилось… ну, скажем так… первое великое несчастье, я уже знал не только еврейских, но и всех вавилонских богов, равно как и посвященные им песнопения. Они были знакомы мне так же, как псалмы Давида, которые я каждый день переписывал, или книга Самуила, или другие тексты, постоянно изучавшиеся в нашей семье.

Словом, жаловаться не приходилось, жил я великолепно. Но прежде чем я продолжу рассказывать о себе, позволь дать тебе представление о Вавилоне той поры.

— С удовольствием послушаю, — серьезно ответил я. — Пусть твое повествование строится так, как тебе удобно, а слова льются свободно и естественно. Ты ведь не хочешь ограничивать себя? Ты разговариваешь со мной тем же языком, каким говорил бы и с Господом Богом. Я прав?

— Хороший вопрос. Мне хочется, чтобы ты передал мой рассказ тем же языком, каким я беседую с тобой. Да, конечно, иногда я буду плакать, ругаться и даже сыпать проклятиями. Слова мои польются бесконечным потоком. Впрочем, так было всегда. Моим родичам с трудом удавалось заставить меня замолчать.

Азриэль рассмеялся. Я впервые слышал его искренний смех: идущий от сердца, естественный, как дыхание, лишенный натянутости или самодовольства.

А он смотрел на меня изучающе.

— Мой смех удивил тебя, Джонатан? Насколько мне известно, способность смеяться присуща всем призракам и духам, даже таким могущественным, как я. Разве ты не читал научные труды? Призраки славятся такой привычкой. Смеются святые и ангелы. Смех — это голос небес. Я так думаю. Верю, что так и есть. Впрочем… не знаю…

— Быть может, смех приближает тебя к небесам? — предположил я.

— Возможно… — задумчиво ответил он.

Его крупный ангельский рот казался действительно красивым. Будь он маленьким, лицо Азриэля выглядело бы совсем по-детски. Однако рот был крупным, и в сочетании с густыми черными бровями и огромными живыми глазами это делало лицо Азриэля необыкновенно привлекательным.

Казалось, он взвешивал мои аргументы, как будто умел читать мысли.

— О ученый муж! — наконец заговорил он снова. — Я прочел все твои книги. Я уверен, ученики любят тебя. Но, полагаю, твои рассуждения на библейские темы шокировали последователей хасидизма.

— Для хасидов меня просто не существует. Они игнорируют и меня, и мои исследования. Как бы то ни было, моя мать принадлежала к числу хасидов, а потому я ориентируюсь в этой области и хотя бы в общих чертах пойму то, что важно для нас.

Что бы ни совершил Азриэль, моя симпатия к нему останется неизменной — в этом я теперь не сомневался. Мне нравился этот двадцатилетний (по его словам) юноша, и, хотя его облик по-прежнему вызывал во мне странные чувства, а сознание мое было все еще затуманено недавней лихорадкой, я успел привыкнуть к нему.

Погруженный в размышления, он помедлил несколько минут и наконец заговорил.