Слуга праха - [11]

Я задумался.

— Ну же, Джонатан! Ты знаешь это слово.

— Аль ташет, — произнес я. — Не навреди.

Азриэль улыбнулся, а глаза его наполнились слезами. Дрожащими руками он убрал портрет, положил пакет на маленькую скамеечку для ног, стоявшую между нашими креслами, — подальше от очага — и вновь устремил взгляд в огонь.

Меня обуревали противоречивые чувства, и я буквально лишился дара речи. Дело было не в том, что Азриэль заговорил о моих родителях, убитых нацистами в Польше. И не в том, что он упомянул о едва не претворенном в жизнь безумном замысле Грегори Белкина. И не в удивительной красоте моего собеседника, и не в том факте, что я сидел с духом и беседовал с ним, а… Впрочем, я и сам не знаю, что стало причиной такого состояния моей души.

Мне отчего-то вспомнился Иван из «Братьев Карамазовых».

«Неужели все это снится мне? — мелькнула в голове мысль. — Неужели на самом деле я умираю в холодной комнате заснеженного домика и перед смертью меня посетило видение?»

Быть может, в те минуты мне только казалось, что я разговариваю с этим красивым черноволосым юношей, похожим на вырезанные в камне изображения царей, привезенные из Месопотамии в Британский музей? Лица этих царей лишены хитрости и коварства, свойственных египетским фараонам, но темные волосы, обрамляющие их лбы и щеки, выглядят невероятно сексуально и будоражат воображение, заставляя думать, что волосы, растущие вокруг их гениталий, столь же густы и прекрасны. Не могу объяснить, что на меня нашло.

Мне было не отвести глаз от Азриэля. Он медленно повернулся, и на долю секунды меня охватил страх. Впервые за время нашего общения. И вызвало его прежде всего это необычное движение головой. Азриэль уставился на меня и словно читал мои мысли, угадывал кипевшие в груди чувства, проникал в самое сердце… Мне трудно объяснить, что именно я чувствовал в его взгляде.

А он тем временем успел проделать очередной трюк.

Теперь он был одет по-другому: в мягкую тунику из красного бархата, свободно перехваченную на талии, широкие штаны из той же ткани и матерчатые туфли.

— Нет, Джонатан Бен Исаак, это не сон. Я здесь, рядом с тобой.

Из очага неожиданно вырвался сноп искр, как если бы в огонь что-то бросили.

Изменился и облик Азриэля. Лицо его украшали густые усы и вьющаяся борода, совсем как у царей и воинов на древних табличках, и мне стало понятно, почему Бог наградил его широким ртом херувима: только такой рот можно было разглядеть под обильной растительностью на лице. Природа создала этот рот в те времена, когда мужчины гордились великолепными усами и бородой.

Азриэль вздрогнул и поднес руки к лицу.

— А вот этого я не хотел, — проворчал он, касаясь волос на лице. — Они появились против моей воли.

— Наверное, Господу Богу угодно, чтобы так было, — предположил я.

— Нет, не думаю… Впрочем, кто знает…

— Как ты меняешь одежду? — спросил я. — Как тебе удается исчезать?

— О, это совсем не сложно. Еще немного, и наука освоит эту премудрость. Сегодня ученые знают все об атомах и нейтрино. Так вот, все, что мне пришлось сделать, это с помощью, скажем так, магической силы избавиться от крохотных, мельче атома, частиц, из которых состояла моя старая одежда. Она ведь ненастоящая, ее создал призрак. Я должен запретить частицам появляться снова — изгнать их, как выразился бы любой чародей, — до тех пор, пока я сам не призову их обратно, а затем облачиться в новое одеяние. Для этого я, словно настоящий волшебник, уверенный в своем могуществе, мысленно произношу: «От живых и мертвых, от сырой земли и от всего, что соткано, выковано, сохранено и доведено до совершенства, придите ко мне те, что мельче песчинок, летите стремительно, бесшумно и незаметно, никому не причиняя вреда, сметая на пути все преграды, и облачите меня в мягчайший бархат рубинового цвета. Узрите одеяние в моем разуме — и придите».

Азриэль вздохнул.

— И все. Дело сделано.

Он умолк.

Я тоже не произносил ни слова и сидел, зачарованный его новым нарядом и тем, как изменился весь облик моего гостя: пышное красное облачение придало ему поистине царственный вид. Не вставая с ветхого продавленного кресла, я положил в огонь еще одно полено и подбросил туда же угля из корзины.

Только после этого я осмелился посмотреть на Азриэля. Он сидел, устремив в пространство невидящий взгляд. Тут до меня дошло, что Азриэль поет — тихо, едва слышно: голос его почти сливался с умиротворяющим гулом огня в очаге.

Азриэль пел на иврите, но не на том, который был известен мне. И тем не менее я узнал псалом «При реках Вавилона». Когда он закончил петь, я почувствовал себя еще более подавленным, чем прежде. Мысли в голове путались…

Я гадал, идет ли сейчас в Польше снег, были мои родители похоронены в земле или кремированы, и если их сожгли, то может ли Азриэль собрать воедино их прах. Последнюю мысль я постарался быстрее прогнать, ибо она показалась мне чудовищно богохульной.

— Вот об этом я и говорю, — негромко заметил Азриэль. — У каждого человека есть определенные предубеждения и предрассудки. Когда я столь неуместно и бестактно спросил о твоих родителях, мне хотелось показать, что ты придаешь большое значение некоторым вещам и в то же время не уверен, что это правильно. Иными словами, твое сознание двойственно.