Слуга господина доктора - [172]

Мой друг Муля любил Юджина не меньше моего. Придя ко мне, печальный и праздный, тогда еще не очень пьющий, он садился вместе со мной напротив фигуры и разглядывал гипсового юношу сосредоточенно и с робостью. Надо заметить, что консервативному Муле редко кто нравился с первого взгляда, пожалуй, до Юджина — никто. Забавнее всего расспрашивал про Юджина Петя Полянский.

— Скажи, а на ночь ты его раздеваешь? — спрашивал мой друг.

— Нет, — отвечал я, — а зачем?

— То есть ты не кладешь его в постель?

— Нет… — тянул я раздумчиво. Мне в самом деле это не приходило в голову.

— А почему? — серьезно спрашивал Петя. Кажется, он правда недоумевал. Я некоторое время думал сам (наши беседы с Петей были долгими и немногословными) потом отвечал просто:

— Понимаешь, у него коленки не гнутся. И потом, гипс-то хрупкий…

— А, — понимающе кивал Петя, — тогда не надо.

Прочие к Юджину отнеслись с почтительной настороженностью — в его присутствии, бывало, стеснялись говорить, понижали голос. Его любили разглядывать, но избегали к нему прикасаться.

Оля Рыбчинская, девушка, которая с студенчестве была напрасно влюблена в меня, прослышав про Юджина позвонила осененная: «Я не думала, что ты так одинок». Кроме нее никто не догадался — а ведь в те месяцы я был готов выть от одиночества. Я испил ту меру отчаянья, которая была мне по силам в двадцать четыре года. Конечно, сейчас я рассматриваю такие количества как суточную порцию, но тогда, на излете моей печальной юности, мне было многовато. Появление этого пустого в буквальном смысле болвана спасало меня от тоски. Уходя на работу, я прощался с ним, возвращаясь, я первым делом шел к нему. Я мог быть уверенным, что он дожидается меня, что он никуда не денется, как исчезают существа живые и переменчивые. Это была совершеннейшая копия меня — опять-таки в высшей степени буквальности, в нем даже была частица моей крови (я порезался, снимая неостывший гипс при помощи ланцета). Он был красив и грустен, и я мог сливать избытки сострадания, в ту пору никем не востребованного, пытаясь заглянуть в прорезанные, как у будды, пустые глаза.

Дружба с собственным слепком протянулась около пяти месяцев — ровно до поры, как я встретился с Мариной и Ободовской, и началась новая пора моей жизни. Некоторое охлаждение к Юджину тотчас сказалось на его внешности, он как-то потускнел и запылился, кроме того, его обобществили кошки и теперь украдкой точили когти о его колени.

— Слушай, по-моему, у Юджина сифилис, — без обиняков сообщила мать, — от него то и дело что-нибудь отваливается.

Мне захотелось ей тотчас надерзить, но я сдержал себя и сухо отвечал, что в скором времени займусь починкой. Однако досуг заставлял себя ждать и я с прежним легкомыслием продолжал предпочитать Юджину Марину и Ободовскую. Кисти рук у мальчика рассыпались, кто-то из племянников отдавил ему ногу. Он, сиротливый и заброшенный, сидел, неестественно перегнув шейный шарнир, и косился в пол. В редкие встречи, когда я приезжал к маме с Арбата, я поправлял ему осанку, смахивал пыль, но все равно Юджин продолжал отцветать. Последний месяц мать, воспользовавшись моим отсутствием, перетащила его на балкон, на губительный для гипса влажный воздух. Я осудил ее, но вернуть гипсового друга на прежнее его место опять же не потрудился.

Не в первый день объявленного Дане моратория я обратил внимание, что не вижу Юджина. Как только я понял, что его нет, я, сам себе неожиданно, вдруг проникся таким живым, не наигранным отчаянием, что слезы брызнули у меня из глаз. Я кинулся к матери, я кричал на нее в исступлении, как последний раз лет, наверное, лет в четырнадцать. Я даже не знал, что сказать, а оттого только бил кулаками по стене, топал ногами, наконец, совершенно зареванный, как подросток, едва одевшись выбежал на улицу и там гулял часа четыре, пока, обратившись к доступной мне доле здравого смысла, не рассудил, что особенного ничего не произошло, мол, видать, игрушка отжила свой век и такова, стало быть, ее судьба.

Но что за бесы сидели в гипсовой кукле? Какую часть себя я приговорил быть заключенной в этом магическом предмете? И что сулило мне освобождение чар рукой моей жизнелюбивой, совершенно не мистической матери? Кто мне мог ответить на эти вопросы, кроме времени?

26 мая 1814 г.

С удовольствием замечаю, что я еще подвержен порывам сильной впечатлительности. Я только что вернулся из Французской оперы, где слушал «Севильского цирюльника». По соседству со мной сидел молодой русский офицер, адъютант генерала Ваиссикова или Воейкова, что-то в этом роде. Мой сосед, молодой офицер, был столь обаятелен, что если б я был женщиной, то он внушил бы мне совершенно стихийную страсть — любовь Гермионы к Оресту. В его присутствии я чувствовал какую-то робость, во мне зарождались волнующие чувства. Я не осмеливался глядеть на него прямо, а наблюдал его украдкой. Я чувствовал, что если б я был женщиной, я последовал бы за ним до края мира. Какая огромная разница между французами, бывшими в театре и моим офицером! До какой степени все в нем исполнено простоты, суровости и в то же время нежности! Какой французский офицер может выдержать сравнение с тем русским, который был моим соседом! Какая естественность и в то же время какая величавая простота характера! Если бы женщина внушила мне такие чувства и впечатления, я мог бы целую ночь провести в поисках ее жилища.