Случайный вальс - [5]

Когда вышли из лодки, Яшка подал Зойке руку, и они вместе стали подниматься на обрыв. За кустами ивняка расстилалось широкое вспаханное поле. Внизу стояла лодка. Иван ждал Зойку.

Яшка поставил чемодан и сказал с сожалением:

— Вот я и уезжаю.

— Счастливого пути! — ответила Зойка грустно.

— Ты не скучай. Я ведь вернусь.

— И ты не скучай.

— Ладно. Ты меня будешь ждать?

— Буду, если недолго…

— А если долго?

Зойка подумала, глянула ему в глаза и, поиграв прутиком, ответила:

— Тоже буду.

Яшка посмотрел на реку, на поля, как бы прощаясь со всем тем, что окружало его всё лето, потом неумело обхватил рукой Зойку за плечи и поцеловал. Зойка не сопротивлялась, а только вздохнула и опустила глаза.

— До свидания! — сказал он. — Пиши мне письма.

— И ты пиши.

Он взял чемодан и зашагал по тропинке на большак, ведущий к станции. Отойдя немного, обернулся. Зойка все еще стояла и смотрела ему вслед. Он помахал рукой и пошел, больше не оглядываясь и всё ускоряя шаг.

1959 г.

ЗВЁЗДЫ В АВГУ СТЕ

Шли затяжные дожди, и с уборкой в колхозе «Север» запоздали. Перезревшие хлеба намокли, комбайны вязли в рыхлом и мокром грунте.

И только в середине августа установилась вёдренная погода. По утрам травы и хлеба поблескивали от обильных рос, днем щедро палило солнце, а к ночи в ощутимо глубоком небе, как зерна крупной пшеницы, высыпали яркие звезды. Они голубовато мерцали. Ночи были наполнены неумолчным стрекотаньем кузнечиков и сонными вскриками дергачей.

Поля пообсохли. День-деньской ползали по ним комбайны, двигались грузовики, подводы с бестарками. Убирали хлеб и конными косилками. Снопы свозили на ток, к молотилке, приводимой в действие трактором ХТЗ.

Когда спускались сумерки, на току зажигали электричество, и он жил напряженной жизнью до глубокой ночи.

Аннушка работала в эти дни в молотильной бригаде. Она подавала снопы на транспортер, разрезая серпом перевясла. К концу молотьбы у нее затекали руки, исколотые соломой, ныли плечи, пыль от половы набивалась в глаза, но, превозмогая усталость, Аннушка не подавала виду, что ей трудно.

На току работало человек пятнадцать — всё больше молодые парни и девушки, и с ними Аннушке было весело. Их задор и неистощимая энергия передавались ей, уже немолодой женщине.

В свои сорок пять лет Аннушка была здорова, вынослива и ещё хороша собой. Ее тонкий, почти девичий стан был гибок, загорелые руки крепки, а на смуглом кареглазом лице почти не было морщин, если не считать одной, крепко врезавшейся между бровями. Она появилась, когда Аннушка получила с фронта похоронную, сделавшую ее солдатской вдовой. Потом морщинка углубилась ещё больше.

Теперь уж как будто всё и забыто, и примирилась женщина с тем, что ее веселый и жизнелюбивый Алексей погиб где-то на Смоленщине. Но как бы время ни затягивало душевную рану, она нет-нет да и давала знать о себе. Иногда, в тоске и одиночестве, эта рана начинала ныть нестерпимо, и Аннушка шла на люди — к соседям, поговорить о житейских делах и в клуб — посмотреть кино, забыться.

Аннушка любила свою деревню Ополье, привычную с детства работу, поля с березовыми перелесками, старую избу, где родилась и выросла, овинный дымок на заре, цвет черемух в июне и грибные леса в августе — всё то, к чему привязан сердцем русский человек.

Троих детей Аннушка вырастила и воспитала без мужа. Приходилось трудно: обуть, одеть, накормить, выучить — и все одной. Но теперь дети повзрослели. Скоро прибавится ещё один работник: старший сын учится в городе на курсах. К весне приедет домой и будет механиком-комбайнёром.

«Да, вырос Петька, скоро вернется, — думала Аннушка, стоя под звездным небом у лихорадочно гремевшей молотилки. — Эх, был бы сейчас Алексей! Как бы хорошо зажили!» По утрам она подавала бы мужу свежее хрустящее полотенце, выстиранное и выколоченное вальком на реке, кормила бы Алексея овсяными блинами со сметаной, земляникой, грибами… А вечерами, когда за избами прячется заря, она смотрела бы в окошко и слушала неторопливый разговор Алексея с мужиками, сумерничающими на лавочке, и в темноте видела бы, как искры от их самокруток летят мотыльками к сонной земле.

…А молотилка всё тарахтела, торопливо, взахлеб поглощая сухие снопы, всё куда-то спешила и не давала людям передышки. Рукоятка серпа в руке Аннушки стала горячей и потной, серп притупился, без конца врезаясь в жесткую солому. И вдруг под яркими лампочками бригадир крикнул бодро, во всю силу своих здоровых легких:

— Ужина-а-а-ать!

Трактор чихнул и заглох. Остановились маховики, прекратили свой бесконечный бег брезентовый приводной ремень и лента транспортера. На какую-то минуту воцарилась тишина. Отчетливо стало слышно, как шуршит солома и лошадь позади омета встряхивает головой и звякает уздечкой.

Когда трактор перестал работать и электричестве погасло, люди, выждав, пока глаза привыкнут к темноте, расположились на мешках с зерном, на соломе. Аннушка села поодаль, у трактора, на обрубок бревна и развязала узелок с шанежками и бутылкой молока. К ней неуверенно кто-то подошел. По голосу Аннушка узнала тракториста Андрея Василькова. От него пахло соляркой, машинным маслом и табаком. Тракторист постоял, приглядываясь в полумраке к лицу Аннушки, и сказал: