Случайный вальс - [32]

Когда танцы кончились, Тягунов, уже освоясь и поборов застенчивость, попросил разрешения ее проводить.

Они шли пустынной, почти не освещенной улицей. Трещал февральский мороз, под сапогами звучно скрипел снег. В небе плыли рваные облака, то открывал, то закрывая луну.

Иван Дмитриевич рассказал девушке, что его призвали в армию после десятилетки и направили на курсы комсостава. А родом он из села Липин Бор, что на берегу Белого озера в Вологодской области.

Таня тоже рассказала о себе. Живет она вдвоем с матерью, медсестрой в госпитале, отец у нее умер. Есть еще дядя, но он на фронте, под Сталинградом.

Дома Таня напоила его горячим настоем шиповника вместо чая. Остаток вечера они сидели в теплой комнате возле печки-голландки и говорили полушепотом, хотя в доме больше никого не было — мать ушла на дежурство.

Так они познакомились. А вскоре он пришел к ней и сказал, что их отправляют на фронт и бригада вот-вот начнет грузиться в эшелон.

Они обменялись адресами и договорились непременно встретиться после войны.

На фронте их часть с ходу пошла в наступление, его ранило, и он попал в госпиталь. Оттуда послал письмо Тане, но ответа не получил. А потом Иван Дмитриевич снова вернулся на передовую, но уже в другую часть. Номер полевой почты изменился…

Война кончилась, Тягунов продолжал служить в Германии, и когда через несколько лет вышел в запас и приехал на родину, там ему встретилась другая девушка. Вскоре он женился. Так уж получилось, что он не смог побывать на Тёплой Горе и не встретился с Таней.

«Что же я стою тут? Надо войти в дом», — Иван Дмитриевич нерешительно поднялся на крыльцо. Он не заметил, что в окно за ним следили чьи-то внимательные, настороженные глаза.

Он постучал в дверь и вошел. Перед ним стояла женщина в накинутом на плечи полушалке.

— Извините, — сказал он, поздоровавшись, — я хотел у вас спросить…

— Спрашивайте, — спокойно ответила женщина, видя, что он замялся. Она была маленькая, сухонькая, с морщинистым лицом.

— Здесь живет Таня Воронцова? — спросил он.

— Она жила здесь, — ответила женщина строго и, как ему показалось, как-то скорбно. — А вы что, знали ее?

— Да. Только давно. Во время войны.

— Во время войны? — удивилась женщина. — Да вы проходите, пожалуйста. Кладите ваши вещи, разденьтесь. У меня тепло.

— Спасибо, — отозвался он, разделся и сел на стул. — Почему вы сказали, что она жила? Она что, куда-нибудь уехала? Или…

— Я — мать Тани. А вы, извините, кто?

— Мы тут жили в казармах перед отправкой на фронт, и я бывал у вас.

— Вот оно что! — мать покачала головой. — Уж не тот ли вы молоденький лейтенант… Простите, я не запомнила ваше имя.

— Иван, — подсказал он.

— Иван? Пожалуй, Ваня. Но вас теперь нипочем не узнать.

— Годы…

— Я помню: вы приходили тогда в новеньком белом полушубке и в сапогах и пританцовывали на крыльце. Я слышала из сеней.

— Было такое дело, — улыбнулся Иван Дмитриевич. — Мороз донимал. Но где же Таня?

— Боже мой, как быстро идет время! — сказала мать. — Я уж совсем старая стала. Пройдемте в комнату и там поговорим.

Как только они вошли в комнату, Иван Дмитриевич сразу увидел над комодом увеличенный портрет Тани в военной форме: пилотка, гимнастерка с погонами сержанта. Девушка сдержанно улыбалась с фотографии, глядя на него в упор большими усталыми глазами.

— Последнее фото Тани, — сказала мать. — Она прислала его с фронта, и я потом заказала в фотографии увеличенный портрет. После того, как пришла похоронная… — мать опустила голову и заплакала.

Иван Дмитриевич молча смотрел на портрет. Когда мать несколько успокоилась, он сказал:

— Значит, она тоже была на фронте…

— Да. Знаете, мне трудно об этом сейчас рассказывать, — снова заговорила мать, подошла к комоду и, достав из ящика письмо, подала его Тягунову. — Вот прочтите. Это писали ее подруги.

Иван Дмитриевич узнал из письма, что Таня служила хирургической сестрой в полевом госпитале. Врач оперировал раненого бойца, и тут налетели «юнкерсы». Хирург не мог прервать операцию, и Таня ему помогала. Когда «юнкерсы» отбомбились и ушли, то на месте операционной палатки осталась большая дымящаяся воронка. Ни врача, ни Тани, ни раненых…

Тягунов долго стоял с письмом в руках. Мать молча смотрела на него. Он вернул ей письмо.

— Вот так. — Вздохнула женщина. — Теперь вы все поняли?

— Да. Жаль. Очень жаль…

Он хотел было попрощаться и уйти, но мать предложила ему отдохнуть и выпить чаю. Он остался.

— Вы здесь случайно? Или приехали специально, чтобы повидать ее? — спросила мать.

— Хотелось повидать Таню, — ответил Иван Дмитриевич.

— Хорошо сделали, что зашли. Хотя ее давно нет в живых, поступили правильно, навестив меня.

— Вы живете одни? — спросил он. — Вам, наверное, трудно? Могу ли я чем-либо помочь?

— Спасибо. У меня есть брат, он живет поблизости. Заботится обо мне.

Тягунов всё же стал прощаться. Она спросила:

— Вы куда теперь, на поезд?

— Поезд идет в шесть утра. Пойду переночую в гостинице.

— Вы меня обижаете. Зачем вам гостиница? Переночуйте здесь, места хватит.

Иван Дмитриевич остался ночевать. Мать постелила ему на диване в комнате. Он долго не мог уснуть, пытался читать, но не удавалось сосредоточиться. Ему все казалось, что Таня смотрит на него с портрета и хочет что-то сказать.