Случайные обстоятельства. Третье измерение - [185]

Он достал из портфеля отцовскую тетрадь, которую все эти дни носил с собой на тот случай, если найдет время съездить к сестре, и, желая все-таки лишний раз убедиться в своей правоте, перечитал некоторые места.

Н-ну?.. И что особенного? Что уж тут такого определенного, чтобы предполагать, что его жизнь могла беспокоить отца, а тем более — вызывать жалость?

Да, но... А как же тогда это: «...почти спокоен за нее... она счастлива»? За Ирину — спокоен, а за него — нет? Она — она! — значит, счастлива, а он?.. В этом-то и определенность: в таком сопоставлении. Ведь то, что за меня он спокоен — об этом нигде, ни в одной строчке, даже наоборот: «...как будто благополучно...»

«Как будто»!.. Это у него-то?! У него, перед которым... которому все...

Нет, не понять было. А главное, ничего Ирине не объяснить! Если бы еще как-то так, что отец, скажем, вообще относился к ней лучше, чем к нему... Но никогда же этого не было, ни разу в жизни не ощутил какой-либо разницы... Потому-то и непонятно: ладно, ошибся он в отношении Ирины, принял желаемое за сущее — да, в конце концов, даже, допустим, и не ошибся, дай-то бог, чтоб не ошибся! — но почему он не понимал очевидного, причем очевидного для всех, что его сын успел в жизни как мало кто другой... Заблуждаясь, из чего-то же отец все-таки должен был исходить? Из чего?

Не находя объяснения, Каретников терялся, чувствуя самое, может быть, неприятное для себя — как пошатнулось его душевное равновесие, которым он всегда очень дорожил, видя в этом непременный залог благополучия. Теперь его представления о неких бесспорных жизненных ценностях, представления устоявшиеся, прочные, приобретенные всей предыдущей, уже немалой и, в конце концов, все-таки совсем не глупой жизнью, — теперь эти его представления стали вдруг расплываться в своей четкости и буквально оползать под ногами, стоило лишь усомниться в них всего-то одному человеку. Да, очень тебе близкому, родному, чьим мнением ты, оказывается, так дорожил, но ведь все равно — только он один и усомнился из всех! Он-то единственный, кто не воспринял твою жизнь как бесспорный успех!.. Да, но... это вдруг — перевесило, этого одного — хватило...

И с Ириной теперь непонятно было: как показать ей эту тетрадь? Еще вот и она станет его жалеть... А доказывать ей, что это явно не по адресу... Смешно... Смешно же, в самом деле!

Разумеется, как и каждый человек, Андрей Михайлович порой и нуждался в сочувствии — когда болел, например, или когда какие-то неприятности у него случались, или когда иной раз хотелось, чтоб по достоинству была оценена его нелегкая, полная забот жизнь, — но сочувствие это должно было возвышать, а не унижать его в собственных глазах, во всяком случае быть приятным ему, и проявляться-то оно имело право лишь когда он сам того ожидал и хотел, а не когда кому-то заблагорассудится.

Нет, насколько бы ему было спокойнее сейчас... Прямо хоть... хоть лучше бы и не нашлась эта тетрадь...

Устыдившись такой мысли, Андрей Михайлович торопливо заглушил ее в себе, спрятал отцовский дневник в портфель, неохотно придвинул листки диссертации Киры Петровны, привычно потянулся за красным карандашом — предстояло, как всегда, много вычеркиваний и знаков недоумения на полях, — и услышал стук в дверь.

— Вызывали, Андрей Михайлович?

Положим, он Сушенцова уже не раз вызывал, и вообще что-то трудноуловимым стал после обеда Владимир Сергеевич, все исчезал куда-то.

Каретников перехватил его взгляд, осторожно, словно бы исподтишка брошенный на листки Киры Петровны, и было в этом взгляде нечто такое, чего раньше он, Каретников, не замечал: любопытство? напряженность? какое-то непонятное ожидание? интерес?

К чему интерес? К этим бестолковым листкам? Но ведь Сушенцов прекрасно понимает, какой тут может быть уровень...

— Владимир Сергеевич, нам уже давно на отзыв одну диссертацию прислали... — Каретников выложил ее на стол. — Я ее просмотрел...

— Египетская пирамида? — деловито спросил Сушенцов, желая уяснить для себя мнение Андрея Михайловича, чтобы знать, как самому относиться к этой диссертации, если заключение ему придется писать. Еще при покойном шефе у них на кафедре укоренилось такое определение, что раз сказано «египетская пирамида» — значит науку здесь не ищи: одно лишь тщеславие.

Каретников пытливо посмотрел на него и усмехнулся.

— Не будем облегчать себе жизнь, Владимир Сергеевич. Отзыв нужен от вас беспристрастный. Как есть. Поэтому, читая, рассматривайте только с одной позиции: «Ежели дуракам волю дать, так они умных со свету сживут».

— Ясно, — улыбнулся Сушенцов, чуть озадаченный подобной неопределенностью указаний. — К какому сроку?

— Уже к завтраму, Владимир Сергеевич.

Оставшись один, Каретников принялся за рукопись Киры Петровны. Карандаш его тут же вычеркнул первую фразу, собрался было исправить следующую, но, подумав, Андрей Михайлович повременил с ней расправляться. Быстро он прочитал всю страницу, отложил ее, пробежал еще одну, потом еще, все ожидая, что вот-вот наткнется на какую-нибудь беспомощную мысль, невнятицу или глупость.

Он ничего не понимал: все было правильно. Он с недоумением вернулся к началу. Не могло же так быть, чтобы все правильно. Просто, наверное, он пропустил что-то, не заметил, не вчитался внимательно.