Случайному гостю - [108]
— Изумруд хранит любовь, он становится ярче, когда любовь разгорается в сердце, и раскалывается при нарушении обета верности и любви. Он укрепляет память и сдерживает пагубные страсти…, — доносится оттуда писклявый голосок.
— Непослушный! — радуюсь я. — Ты не вырос…
Мыши распахивают пенал. Всадник тёмной рапирой хлещет по чему-то мне невидимому, по змеям и белым собакам, и тащит меня сквозь бесконечную кухню к… зеркалу.
— Скорее открой мешок, — почему-то совершенно бабушкиным голосом говорит мышонок.
Я слушаюсь с первого раза и не спорю — бабушка была бы довольна. В мешочке лежит моя фотография, чёрно-белая, летняя — я у пересохшего фонтанчика, треснувшую чашу сторожит лев, мои коленки перемазаны зелёнкой. А ещё в нём прутик, ивовый прутик.
«Видко, ты ей понравился…» — вспоминаю я. И ответные слова: «Мне здесь холодно и летом».
— Это тебе, — говорю я Непослушному. — У нас очень мало времени.
В это время Халлекина хватают за щиколотку и силой дёргают назад.
— Проклятие! — хрипит он. — Проклятие! Мерзкие ведьмы…
Я вырываюсь из его рук и больно ударяюсь левым боком о стол. Надо мной бурыми горами возвышаются мыши, змеи кусают их за хвосты.
Непослушный выпрыгивает у меня из рук и лупит первую попавшуюся мышь прутиком.
— Anaverbatum! — пищит он. — Anaverbatum! — прыгая на голову следующей. И мыши становятся всё меньше, меньше, меньше.
Бабушка достаёт из своего мешочка ещё один — старый, в нём карты со звёздами на рубашках, и трогает гемму.
— Не сссмей! — кричит чуть шепелявя Халлекин. — Не ссмей! Сс-сука!
Бабушка усаживается за стол и отталкивает лезущие отовсюду вишнёвые веточки, отодвигает чашки, одна опрокидывается — чёрная жижа недопитого кофе ползёт к её рукам; бабушка кладёт на стол кольцо, и кофе мгновенно высыхает.
Мыши разбегаются по кухне, возбуждённо попискивая. Непослушный вместе с прутиком атакуют собак.
— Anaverbatum! — вопит мышонок, войдя в раж.
Бабушка тасует карты и раскладывает Предстоящий день, Халлекин с силой всаживает рапиру в трость Старой дамы. Но та лишь смеётся — она подтягивает Всадника к себе длинными руками ближе, ближе и начинает напевать, он вырывается и дёргает руками и ногами, точь в точь непослушный ребёнок.
— Спи, сиротка, спи, сынок. Хайчи, хайчи, хайчи… — бормочет старуха, и детский плач становится слышнее…
Выскользнув из чёрных лохмотьев в её руках и словно источившись, бывший Всадник спешит к окну — в него, раздвинув храбрый розмарин, всовывается лошадиная морда — глаза её горят, нет, — полыхают красным, из ноздрей валят искры, а зубы… может, это и не конь вовсе… Всадник оборачивается, из серой суконной далматики[138], что одна на нём и болтается, достаёт Рог — порядком истрёпанный.
— Я отомщу вам всем, — хрипит он. — А особенно тебе, маленькая тварь, — брызгает он кровью в мою сторону…
Бабушка завершает расклад, и всадник начинает несколько карикатурно таять, его Рог нынче не поет, а лишь посвистывает, испуская дым.
Бабушка поднимается и подходит к пеналу, не сводя глаз со становящегося всё более двухмерным Всадника, она вынимает из пенала нечто круглое и тёмное — похожее на хорошо отполированное блюдо, ставит его стоймя на стол, уперев в кувшин с компотом.
— Зеркало!!!! — разносится по кухне дьявольский голос. — Дай… дай, отдай мне!!!! — взвивается он неистово и Всадник отпускает поводья. Чёрная конская голова, крупно содрогаясь, исчезает… Розмарин, словно побитый морозом, крошится от потока ветра.
Бабушка подходит поближе и кладёт руку мне на плечо, я берусь левой рукой за край зеркала.
— Повторяй за мной, — говорит бабушка и голос её звучит незнакомо и глухо, я поднимаю на неё глаза и вижу, как тяжко ей даются слова….
— Повторяй… Именем Дома…
— Именем Дома, — послушно повторяю я. — Я призываю тебя вернуть взятое.
Я уподобляюсь эху, а Всадник уменьшается — карты втягивают его силу и хищно трепещут на скатерти.
— Именем Хозяйки, — говорим мы хором. — Я отменяю приглашение… И…
Происходит заминка — бабушка хватается за сердце, и я вижу, как белеет её рука и лицо искажается гримасой боли.
— Я вернусь за вами, — почти неслышно говорит Всадник на бланке, отвердевшими, картонными устами. — Зимой… Ждите холодов.
Я внезапно понимаю, что должен сказать. Знание оглушает меня, я вижу мост, а колокол гудит где-то под рёбрами. На мосту ветер, в руках у Ангела сияющее копьё, и Всадник стоит на самой середине кладки. Конь его выдыхает дым.
— И всё, предшествовавшее тому, — кричу я.
Всадник разворачивает коня и даёт шенкелей; яростно заржав, конь взвивается на дыбы.
— Сначала я заберу всех, кто тебе дорог, — произносит он мёртвым ртом. — А потом придёт стужа, после…
И исчезает, втянутый полосой света.
— Поторопись, — кричит Лиса у меня под ногами, на её боку виднеются мелкие ранки — словно в лису угодили дробинки. — Ты вечно тянешь…
Что-то больно бьёт меня по щеке.
Я прихожу в себя на полу — наискось от меня лежит Неля, волосы её перемазаны пудрой и словно поседели. Прямо у моего носа пробегает крошечная белая собака с красными ушами, она заливисто лает на Непослушного, кажущегося огромным рядом с нею.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
в которой целому предстоит стать множеством,
