Случай с Полыниным - [4]

Прочитав про фотографию, Полынин заглянул в конверт и вынул оттуда любительскую карточку с обтрепанными краями. Галине Петровне было на этой карточке лет семнадцать, она была снята в какой-то роли. На шею у нее был накинут платок, концы которого она сжимала в кулаке. Полынин подумал, что сейчас она красивее, чем на этой фотографии. Почему она именно эту фотографию вложила в свое письмо?

Полынин долго сидел на койке, глядя на странную, полудетскую фотографию Галины Петровны и думая, что же ему делать теперь, после того как Галина Петровна написала, что любит его. Простодушная вера правдивого человека в правдивость других людей не позволяла ему сомневаться. Он сам никогда бы зазря не написал и не сказал такую вещь. Да и если б не так – зачем это письмо, зачем тогда в полку смотрела в глаза и пела для него, а потом прибежала в госпиталь? Он не сомневался, что это правда, он просто не знал, что делать.

Он думал об этом тогда, держа в руках ее письмо, думал об этом и сейчас, когда решил, не заезжая в театр, двигать прямо на аэродром. Речь шла не о чем-нибудь другом, а именно о любви, то есть, по его понятиям, о том, чтобы он женился на Галине Петровне. А для чего еще такое письмо, если не для этого?

Проваландавшись до войны в холостяках, он с тех пор, как началась война, вообще не думал жениться раньше чем она кончится. И уж, конечно, ему никогда не приходило в голову, что он может жениться на артистке, да еще сейчас, во время войны.

Однако она написала ему свое письмо именно сейчас, а не после войны, и ему сейчас надо было решать, как быть. Он был холост и мог завтра же сказать ей: «Выходите за меня замуж». Правда, мать-старушка, наверное, и слышать не захочет, чтоб он женился на артистке, но на четвертом десятке с такими вещами мало считаются.

Подумав о своих годах, он вспомнил о годах Галины Петровны. На вид ей было лет двадцать семь, но она еще в первый вечер в полку сказала ему, что они ровесники – ей тоже тридцать два. Никто ее не спрашивал, сказала сама, и это понравилось тогда Полынину. Но сейчас он вспомнил, что во время их встреч она говорила о чем угодно, кроме своей личной жизни. Не ждала же она до тридцати двух лет того дня, когда напишет Полынину эту свою записку.

«Что у нее там было? – ревниво думал Полынин. – Наверное, что-нибудь такое, о чем и говорить неохота. А может, она и сейчас замужем? И может, ее муж какой-нибудь из этих артистов, которые ездят вместе с нею и которые все держатся между собой так по-товарищески, что у них не разберешь, кто, кому и кем приходится?

Правда, вроде не похоже на это, но тогда, может, муж у нее не здесь, а где-нибудь в Москве или в эвакуации».

Ему захотелось сейчас же увидеть Галину Петровну и напрямик спросить ее обо всем этом. Но заворачивать машину обратно к театру теперь, с полпути, было бы курам на смех. Неудобно и перед Грицко и перед водителем.

Дорога свернула от залива в горы; из-под снега, как большие черные бородавки, торчали валуны, небо было грязно-белое; снег то и дело волнами переметал дорогу.

– К погодке примериваетесь, товарищ полковник? – спросил Грицко. – Летная была вчера и сказала до побаченья, а когда побачимся, синоптики даже и не обещают. Говорят, из Норвегии циклон идет.

– Синоптики, может, и врут, а вот дорогу, похоже, переметет! – сказал Полынин, подумав, что надо будет поскорей найти причину поехать в Мурманск и увидеть Галину Петровну.

2

Аэродром, на одной половине которого базировался полк Полынина, а на другой – две английские эскадрильи, как и все здешние аэродромы, представлял собою небольшую площадку, освобожденную от валунов и со всех сторон зажатую скалами. Самолеты, кроме стоявшего на взлетной полосе дежурного звена, были загнаны в укрытия по краям аэродрома. Помещения летного состава, штаб, дежурка, столовая и красный уголок ютились в приткнутых к скалам, заметенных снегом землянках.

Проезжая краем летного поля сквозь поземку, которая, ударяясь в скалы, аж закручивалась в белые винты, Полынин снова подумал о своем рапорте о переводе под Москву, поданном три недели назад сгоряча, сразу после сводки о боях на Можайском направлении. Под Москвой даже теперь, в ноябре, погода, наверное, куда лучше, чем здесь, и летать можно по крайней мере вдвое больше. Но рапорт, судя по всему, навряд ли удовлетворят.

Он приказал, чтобы машина подъехала к красному уголку. Думая, что все ребята по случаю праздника там, он ожидал, что летчики высыплют ему навстречу из землянки, но, когда машина остановилась, навстречу никто не вышел. Полынин, прихрамывая, вылез из «эмки» и толкнул дверь в землянку. Землянка была полна летчиками и техниками, они слушали радио. Полынин не разобрал, что оно говорило, но все слушали так внимательно, что только двое или трое сидевших у самой двери повернулись и вскочили.

– Здравствуйте, товарищи, – сказал Полынин.

Все поднялись, глядя на командира полка, но продолжали слушать радио.

– Здравствуй, Николай Николаевич. – подходя к нему и пожимая руку, сказал комиссар полка Левыкин. – Радио слушаем. Парад в Москве был, речь товарища Сталина диктор читает. Идем слушать.