Случай из жизни государства (Эксперт) - [51]

Штырько быстро пополз обратно к люку, думая только о том, как его встретят на выходе бойцы Монгола, как они сначала слегка придушат его, а потом поволокут, обездвиженного, в какую-нибудь подготовленную для этого каптерку. Оставаться под полом, отдаляя неизбежное, не было никакого смысла, и Штырько осторожно приподнял доски.

Никто не встречал его, и он благополучно добрался до будки, сменил катушку с пленкой, а после сеанса вернулся в барак. Однако руки и ноги были как будто склеены в суставах эпоксидной смолой, такое же оцепенение объяло все остальные органы. Лишь желудок вдруг разразился мучительной энергией: минут сорок киномеханик сидел "орлом" над очком "дальняка" (уборной).

Спасение могло снизойти лишь из оперчасти, но Штырько никак не мог им воспользоваться: капитан Петров не знал о "подполье". Киномеханик, набивая цену, не выдавал свой "источник".

Теперь он лежал, уставясь в потолок, и пытался собрать разбегающиеся мысли. Перспектива вырисовывалась мрачная: ничего, лучше этапа в другую зону, не предвиделось. А на этапе могло случиться всякое, в тюрьме оперчасть другая, в "столыпинском" вагоне её вообще нет, как нет и специального купе для перевозимых "козлов"...

Завтра вечером Штырько должен был демонстрировать зоне художественный фильм "Судьба". "Если обойдется - посмотрю кино", - подумал киномеханик. "Судьбу" он крутил четвертый раз, но никак не мог досмотреть: всякий раз долг сексота гнал его под иссохшие доски зрительного зала.

Почти все "козлы" спали. Кроме Штырько бодрствовал лишь банщик Крыло: он медленно и страстно пережевывал бутерброд с повидлом и маргарином.

За окном стрекотнул электромотор: проехал на каре бригадир Храп с тремя сотнями заточенных металлических арматурин.

МОСКВА

ЧАБАН ЩЕБРЯНСКИЙ И НЕКРАСИВАЯ ЛИДОЧКА

Председатель правления Федеральной приватизационной ассоциации Георгий Давыдович Щебрянский беседовал в своем кабинете с некрасивой девушкой. Особа эта явно выпадала из интерьера, сочетавшего в себе многообразие стилей - от классицизма напольных часов строгой башенной формы до модерна ползучей и летучей мебели. Стилей много, но все они были собраны воедино в некую красивую "систему", гармоничную и пропорциональную, метафорическую, образную... Девушка, однако, могла бы послужить эталоном без-образия: никаких пропорций, никакой гармонии, все было мелким на широком лице, только уши отличались нормой, но казались - огромными. Из широких бедер вытекали тонкие, словно затвердевшие струйки, ноги.

Девушка сидела смирно, изображая кротость; Щебрянский же вертелся вместе с вертящимся стулом - как будто его ежесекундно подключали к слабому, но ощутимому электричеству. Он вообще был такой "живчик", невысокий, круглый и дерганый. Чернявость намекала на нацию, несколько злобствующих газет из "Давыдыча" сделали "Давидовича", но эти намеки не имели почвы. Щебрянский, к удивлению дотошных журналистов, вырос в настоящем русском селе Тихонино (колхоз "Заря будущего"), в семье сильно пьющего механизатора Давыда и чуть меньше пьющей доярки Нины. Братья (трое) и сестры (две) вели обычную для бывших советских людей жизнь: пьянствовали, добывали пропитание, матерились, пели и плакали. У одного из братьев, Эдика, в доме были земляные полы - доски истопили в одну из холодных зим.

Их с детства ожидала такая жизнь - может быть, не столь упадочная и нищенская в случае более продолжительного существования Советской власти. Ни учиться, ни работать братья и сестры не хотели. До начала девяностых все держали свиней - кормили краденым комбикормом и дешевым хлебом из сельпо. Колхоз не давал пропасть, умереть с голоду, но ничем не поддерживал, так сказать, духовно. Общество разлагалось, превращалось из муравейника в гадюшник. Кончился колхоз, стали потихоньку кончаться и колхозники. Водка стала не та, и Эдик, только что освободившийся из тюрьмы по амнистии (избил жену, ей же и посажен был), отравился суррогатом; его парализовало, и он лежал, мыча, среди вони тряпок и смертного "духа" истоптанных земляных полов. "Будешь пить, козел?" - говорила ему жена и наливала полстакана, и он пил, едва шевеля синими губами. Она наливала себе сполна, а потом бесстыдно, стоя, отдавалась его брату Максиму, такому же пьяному, но ещё не парализованному. "Мэ, мэ", - беспокоился Эдик. Таковы были присоединенные к Щебрянским зятья и невестки, все порченые изнутри, вошедшие в новые семьи гармонично и без зазоров. Жорик-выродок (так его называли братья) был исключением из правила вырождения: слыл с малых лет вундеркиндом, учился только на "пять", поступил на радость всему колхозу в МВТУ им. Баумана, а после занимался аэродинамикой полетов в закрытом НИИ - на окладе 160 рублей (плюс премия сорок процентов). Научная деятельность интересовала его лишь постольку, поскольку она обеспечивала множество статусов, давала финанасовую независимость, открывала перспективы для обретения ниши в обществе. Жорик гордился, что это он сам, без "волосатых лап" и взяток, пробился - если и не на самый верх, то уж прочно встал на палубе для среднего класса. С приходом демократии, рынка и других благ цивилизации аэродинамический "совхоз", как и колхоз "Заря будущего" рухнул в бездну неплатежей, инфляции, банкротства, акционирования и рэкета. Все кончилось, Жорик решил съездить в родное Тихонино, романтически поклониться Родине - и там, на берегу Пыжихи, рядом с голым мычащим Эдиком (его принесли мыть и обстирывать), глядя на мертвые, пустые коробки свиноферм, и - обернувшись на пьяных невесток и зятьев, окунающих Эдика в мутную воду - Жорик вдруг понял, что принципы аэродинамики (в смысле вылета в трубу) вполне применимы к экономике и финансам. Он быстро вернулся в Москву.