Слой - [41]

Немного уставший за последние годы от демократических перетрясок и склок, Слесаренко с пониманием и облегчением в душе стал замечать, как система управления городом (да и страной) постепенно возвращалась на старые, привычные рельсы, только роль партийных горкомов и обкомов теперь играла администрация, а всевозможные Думы являлись при ней такими же декорациями, как и Советы при коммунистах. Система эта была Слесаренко хорошо знакома, и он не считал ее такой уж плохой. Да, это была видимость прямой демократии, ну и слава Богу. Опыт очередного российского переустройства показал Виктору Александровичу, что народ к демократии не готов: голосовал на выборах за демагогов, обещательных врунов и, по его мнению, откровенно больных психически, а те в свою очередь превращали выборные органы в большую кормушку, политическую эстраду или борцовский ринг. Городская Дума здесь не являлась исключением — ни в лучшую, ни в худшую сторону.

К Виктору Александровичу, курившему в холле у лестницы, подошел депутат Низовских.

— Господин Слесаренко, мы когда-нибудь начнем работать вовремя? Или так и будем продолжать дожидаться барина?

Низовских представлял в Думе общественное объединение «Трудовая Тюмень» — совершенно большевистское, — и, казалось, должен был видеть в бывшем горкомовце Слесаренко своего сторонника и единомышленника, на самом же деле открыто его третировал. Как и многие рядовые коммунисты, Низовских презирал старую партийную номенклатуру за предательство и развал КПСС, за то, что та сумела неплохо устроиться и при новых властях, а их, рядовых членов партии, бросила на съедение «новым русским». Опять же странно было видеть на знамени непримиримых портрет завзятого, да к тому же третьеразрядного, номенклатурщика Зюганова. Как-то раз Виктор Александрович пытался поговорить на эту тему с Низовских, но получил от депутата такой отпор, словно Слесаренко вознамерился вынести Ленина из Мавзолея, и он понял, что говорить не с кем и не о чем.

— Вот вы и поставьте этот вопрос на заседании, — как можно спокойнее сказал Слесаренко. — Только у меня одна просьба: давайте мы закончим с повесткой, а потом и с мэром разберемся, хорошо?

Вы неисправимый оппортунист, — сказал Низовских, глядя Виктору Александровичу в пуговицу на рубашке. — Именно такие, как вы, и позволили развалить великую страну.

Самым удивительным — если в этой жизни еще осталось хоть что-то, способное удивить Слесаренко, — было то, что нынешнего ярого коммуниста Низовских Виктор Александрович заприметил еще на митингах «Народного фронта» в конце восьмидесятых, когда толпа требовала свергнуть первого секретаря Богомякова и разогнать обком, и больше других кричал и топтал ногами приобкомовские клумбы домоуправленческий морщинистый техник Низовских.

— Вы бы лучше, Константин Яковлевич, к заседанию подготовились. Скажите честно: вы все документы прочитали, которые сегодня обсуждать будем?

— Не смешите меня, господин Слесаренко. Никакого обсуждения не будет, вы это прекрасно знаете. Обманутое и купленное вами большинство снова проголосует за предательство интересов народа.

— Да какое, черт вас возьми, предательство? — не сдержался Виктор Александрович. — Регламент работы принимать будем, при чем тут «интересы народа»?

— Вот вы и раскрыли себя, господин Слесаренко, — удовлетворенно произнес морщинистый депутат и демонстративно пошел от Виктора Александровича прочь. У самой двери он обернулся и подчеркнуто громко сказал:

Народ для вас — ничто. И всегда был — ничто.

Иногда Слесаренко ловил себя на мысли, что готов самолично перестрелять половину своих коллег по Думе. «Если это и есть демократия, то уж лучше царь», — говаривал он себе не раз, хотя и понимал, что такие, как Низовских, — пена и отрыжка демократии, но где же другие, которые не пена и не отрыжка, и способна ли вообще демократия в России выплеснуть на поверхность что-либо иное, кроме пены?

Слесаренко не любил крайности и отдавал себе отчет в том, что в составе депутатов городской Думы все-таки больше нормальных людей, понимающих масштабность и сложность городских проблем и желающих в меру своих сил эти проблемы решать, но получалось так, что не они определяли настрой и содержание заседаний, особенно этих, первых после недавних выборов, а наименее квалифицированная, наименее информированная, а потому экстремистски безответственная группа «вождят», для которых главным было — обозначить себя в Думе, заболтать и затюкать всех, утвердить себя и других в мысли: власть — это они, их выбрал народ, и теперь каждый чиновник, и в первую голову мэр, должен приползать к ним на карачках и спрашивать на всё депутатского дозволения.

Старый аппаратчик Слесаренко прекрасно знал, что чиновникам время от времени действительно нужна острастка, иначе заснут и зажируют, но когда эта острастка становилась самоцелью и смыслом всей деятельности «народных избранников», Виктор Александрович начинал размышлять о судьбе города с печалью и большими опасениями.

Докурив, он прошел в зал заседаний, по пути скликая депутатов к началу работы. Оставив председательское кресло свободным, сел справа, раскрыл приготовленную секретариатом папку с материалами.