Слой 3 - [25]

– Не ставь сюда ничего, – сказал Лузгин. – Пока не ставь.

С Шуриком Романовским работать было приятно. Он был упрям и въедлив, любил скандалить в разговоре по ничтожнейшему поводу, с подозрением встречал любую просьбу, а тем более нажим, но был способен быстро думать и, самое ценное, быстро принимать решение. И, приняв его однажды, уже никуда не сворачивать. К тому же, как и все талантливые журналисты с так называемым собственным взглядом на мир, он пропускал окружающую жизнь через себя и неизбежно искажал ее, судил и вмешивался, был субъективен именно в силу таланта и личности.

Существует мнение, что проще всего убедить или подчинить себе беспринципного человека. Лузгин давно знал, что это не так. Именно люди с принципами наиболее подвержены влиянию: достаточно попасть им в тональность, как они немедля резонируют.

Шурик Романовский резонировал с мрачной восторженностью.

– Давай текст, – протянул руку редактор. – Интервью или статья? Кто готовил – ты? Если много, начнем на первой, потом перебросим на вторую.

– Текста нет, – сказал Лузгин.

– Прямо на дискете? Ну, молодцы, технологично...

– Включи телевизор, местный канал. В два часа все покажут.

– Что покажут? – сурово спросил Романовский. – Пресс-конференцию провели? Без нас? Я вас с дерьмом съем, ребята.

– Да успокойся ты, Шурик, – улыбнулся Лузгин. Мы же себе не враги, мы твою газету уважаем. Даже побаиваемся, честно говорю, не вру. Если вдруг пресс-конференция или брифинг – ты бы первый узнал. Я же прав, так ведь было всегда?

– М-да, – с неким вызовом произнес Романовский, демонстрируя справедливость.

– Покажут сюжет: встреча мэра с пикетчиками на рельсах. Посмотри и послушай. Ничего я тебе не навязываю, но лично мне кажется, что это – перелом, момент истины.

Романовский недоверчиво прищурился и покачал лысой головой.

– Наш парень там был. Говорит: ахинея, сплошной популизм и отсутствие четкой позиции.

– Дурак он, твой парень, – смачно выговорил Лузгин. – Сопля он зеленая, жизни не знает. Видел я там твоего Зубарева, видел и слышал, как он перед пикетчиками распинался. Он у тебя кто: агитатор или репортер? Ты его зачем туда послал? За репортажем? Тогда какого черта он там пропагандой занимается?

– Вот сволочь, – сказал Романовский. – Я же видел, как воронцовская бригада его обхаживает, и запретил же напрочь...

– Он не сволочь, он просто пацан. Захотелось поиграть в политику, все играют, почему не он? Да и деньжат подзаработать... Ты ему сколько платишь, Шурик?.. Да включи ты ящик, пропустим ведь! И диктофон включи, запиши с эфира, пригодится! Ну, блин, профи раздолбанские, всему вас учи...

Когда выпуск новостей закончился, Романовский перемотал пленку в диктофоне и прослушал фонограмму сюжета, потом еще раз отмотал и прослушал снова.

– Ты знаешь, – сказал он угрюмо, – а ведь я ему верю.

– Как ни странно, я тоже, – сказал Лузгин.

Романовский посидел молча, побарабанил ногтями левой кисти по зубам – была у него такая неприятная привычка. Лузгин тоже молчал и курил и думал о Лялиной: дал же бог женщине голос! В быту обычный бабский, немного суховат от курева и вредности характера, но как звучит в эфире, с пленки -на обертонах, с глубиной доверительности, трогает за это самое мужчин и, что при том совсем уж поразительно, не вызывает зависть в женской, весьма ревнивой аудитории: Лузгин проверял по анкетам.

– ...Но ему не дадут развернуться.

– Вот ты и помоги хорошему человеку, – без нажима произнес Лузгин.

– Он на Вайнберге шею сломает. – Романовский смотрел на газетную полосу, прижмурив левый глаз, будто прицеливался. – Так, эти двести строк я папизму сам...

– Погоди-ка, Саша... – Лузгин тоже заглянул на полосу. – Оставь это место своему «агитатору», пусть напишет нормальный репортаж, без отсебятины, и чтоб раньше пяти часов с рельсов ни ногой.

– Почему пять? – подозрительно спросил редактор.

– Потому что в четыре тридцать – уренгойский поезд.

Шурик ахнул понимающе.

– Надо послать фотографа. Думаешь, будет провокация?

– Какая провокация? С чьей стороны? Разве что какая-нибудь истеричная баба под колеса бросится.

– Это будет конец, – простонал Шурик. – Я как представлю, что начнется... Не дай бог труп, или даже руки там, нога... Я представляю! Это бунт, люди сметут все, они разгромят мэрию, они возьмут милицию и захватят оружие... Надо что-то делать, старик, мы не можем этого допустить. Грех ляжет на всех – на всех, кто предполагал, но ничего не предпринял, даже на нас с тобой, Володя, и даже прежде всего на нас: ведь знали же, чувствовали угрозу, осознали ее много раньше других... И я, я, старый пень, как я мог не подумать про поезд!..

Лузгину было и смешно, и стыдно. Он немножечко знал историю восхождения Шурика Романовского в редакторское кресло. Одаренный неудачник времен политпросвета, он был уволен из городской газеты за полную профнепригодность, то бишь неумение «следовать линии», прибился в отдел информации у нефтяников, выпускал там плакаты по технике безопасности, потом ушел в кооперацию, чего-то там печатал и продавал, записался со временем в «Народный фронт», был бит милицией и даже арестован, а после путча и разгона партсистемы единогласно избран редактором «Нефтяной вахты» на общем собрании журналистского коллектива, практически того же самого по составу, что десять с небольшим лет назад проголосовал за его увольнение по обидной статье. Шурик зла не помнил и никого из бывших не уволил, и даже старого «куратора» из горкома партии, главного виновника всех шуриных передряг, взял на работу начальником отдела писем. И не ошибся: с письмами в редакции с тех пор работали отлично.