Слово солдата - [12]

А еще мы знали, что в кузове полуторки, сразу же за кабиной, стоял заветный деревянный ящик. Были в том ящике вещи для нас бесценные — куски рваных резиновых камер. Наиболее везучим удавалось на ходу забраться в кузов, наспех отхватить полоску резины, и тогда среди мальчишек разносилась молва: у Ваньки Пискуна появилась необыкновенно дальнобойная рогатка. Пущенная с кладбища гайка достала окна бабки Секлеты, а драчливому петуху Петра Клацала жить осталось недолго…

Не довелось мне уснуть в ту тревожную, длинную ночь. Все чудился за темным окном далекий гул машины. Едет…

Много раз глухими ночами вскакивал я с твердой лежанки в великой надежде: едет… Так и не заехал за нами Оноприй.

А через несколько лет, когда в нашем селе хозяйничали оккупанты, везла меня на Знаменку чужая машина. Зверем ревел мотор огромного грузовика, заглушая плач и причитания девушек, крики прощания ребят.

Вот уже показалась станция, та самая Знаменка. Совсем близко пыхтит паровоз, стоя в упряжке длинной вереницы товарных вагонов с зарешеченными окнами. Скоро побегут они, эти вагоны, далеко-далеко, в проклятую неметчину, откуда возврата нет.

Злобно хрипят овчарки. Словно отсчитывая время, мерно бьют перрон кованые сапоги.

— Шнель!.. Шнель!..

Давит душу низкое осеннее небо. Воздух пропитан чем-то чужим, нереальным, во всем — запах смерти…

Будто в тумане, за дрожащим маревом горьких слез видятся тихие вечерние закаты, утопающие в садах хаты родного села, росные утренние тропы в разнотравье Холодного яра. Как давно это было, как далеко все ушло!

Невыносимая тоска сжимает сердце. Э-э, будь что будет! Прыжок с кузова. Рывок за угол. Сухой треск автоматной очереди. Свист в ушах и бешеный стук сердца. А потом многие дни скитаний по заброшенным хуторам и буеракам Черного леса…

Совсем недавно впервые в жизни пришлось проехать и на трамвае. Небольшой, чистенький румынский городок Бакэу был так удачно охвачен с двух сторон нашей кавалерией, что даже трамваи ходили по его улицам, невозмутимо и весело вызванивая малиновыми колокольчиками. Мы оказались в числе первых русских солдат, увиденных румынами на улицах города. Комсомольцы-подпольщики с большими красными бантами на груди прямо у обочины дороги предлагали умыться, угощали горячим чаем и хрустящим домашним печеньем. Чернобородые старики молча протягивали большие глиняные кружки с молодым прозрачным вином.

Собственно, ехать на этом маленьком облезлом трамвайчике нам было некуда и незачем. Но как приятно на ходу вскочить на подножку, вцепиться в отшлифованные руками блестящие медные поручни и под звуки веселых колокольчиков плыть по многолюдным и уже мирным улицам.

Кто-то из моих дотошных однополчан присмотрелся, что был тот трамвайчик нашим неудачливым земляком, должно быть, увезенным на чужбину оккупантами. На коричневых от времени дощатых стенах и жестких скамейках можно было прочесть вездесущее: «Ваня + Катя = любовь», «Витька дурак», «Одесса-мама» и другие знакомые слова и многозначительные выражения.

Но что мне до всего этого! В тот же день в мятом солдатском треугольнике полетела в родные Иванковцы взволнованная весть: «Я уже за границей. Идем вперед…» И, как бы между прочим, упомянул, что ездил по чужому городу на трамвае. Я-то хорошо знал, что никто из моих односельчан никогда и не видел этого самого трамвая…

Философские размышления прервали шипение тормозов и непонятный крик со стороны паровоза. Там, на крышах вагонов, творилось что-то невообразимое. Все почему-то стояли на полусогнутых ногах, непонятно жестикулировали над головой руками и с ужасом смотрели куда-то в одно место. Некоторые вдруг ни с того ни с сего прыгали в каком-то странном бешеном танце или, упав на колени, застывали с протянутыми руками, словно молящиеся бедуины.

Что за чертовщина! Одурели, что ли, ребята? Может, в вагонах что-то случилось и сейчас бабахнет? А топот все ближе ко мне, все громче крики…

— Берегись!

И только теперь я с ужасом понял, в чем дело. С придорожного столба свисал ржавый крючковатый провод. Он впритирку царапал крыши и мог запросто стянуть зазевавшегося пассажира под колеса вагонов или в пропасть, на осклизлые камни пенящейся внизу реки.

Вот провод ближе, ближе… Вот он уже на соседнем вагоне… Что делать? Хватать руками и бросить через голову? А вдруг ток… Перепрыгнуть… А если упаду… Высоко очень…

Сам не помню, как схватил провод руками, перекинул через голову, да прямо под ноги Ивану Подвыженко, на соседний вагон. Иван козлом взбрыкнул на одном месте, перемахнул через провод и, поняв, что опасность миновала, дурашливо заорал:

— Николаха, держи рюкзак! Держи! Гибель!

Мой земляк, такой же восемнадцатилетний, Николай Мизненко никогда не расставался с туго набитым трофейным рюкзаком, покрытым сверху рыжей телячьей кожей, шерстью наверх. Никто из нас не имел даже простого вещмешка — все солдатское богатство умещалось в кармане — и потому над запасливостью Мизненко всегда подтрунивали.

— Погибаем! Ой-ой-ой! — дико орал Иван, давясь смехом.

Мизненко с выпученными от страха глазами ошалело метался по крыше вагона. Крепко прижимая к себе тугой рюкзак, он затравленно искал безопасный угол, но неумолимо приближавшийся провод с такой притиркой царапал крыши, что увернуться от него было невозможно.