Слово о флоте Российском - [113]

Защита детства, детского сознания всегда была одной из важнейших нравственных целей русской литературы, в достижении которой приняла активное участие и маринистика.

Детское сознание не только самое беззащитное, но и самое чуткое ко всякой нравственной лжи и фальши, что со всей ясностью продемонстрирует М Ю. Лермонтов (1814–1841) в «Тамани». Романтическая «загадка» обернется тривиальной контрабандой.

Янко и «ундина» отправятся «искать работы в другом месте», а слепой мальчик окажется самым обделенным: его просто бросят вместе со старухой, подарив за преданность монету на пряники. Он останется один и будет «долго, долго» плакать. Темой «радостей и бедствий человеческих» заканчивается повествование, и заявление Печорина о том, что ему нет дела до них, только подчеркивает скрываемую горечь по поводу бездуховности окружающей жизни, в которой не осталось ни одного уголка, где мог бы реализоваться нравственный идеал.

Всесилие социальных законов, калечащих живую человеческую душу, раскрывает А. П. Чехов (1860–1904) в повести «Гусев».

Безнадежно больного солдата, беспорочно отслужившего пятилетнюю службу на Дальнем Востоке, отправляют на пароходе домой, заведомо обрекая его на смерть. Самое трагическое в чеховском рассказе, что его герой вполне всем доволен и не осознает того, что над ним просто надругались. «Жизнь не повторяется, щадить ее нужно» — такова чеховская мысль. В повести эту жизнь принесут в жертву без всякого смысла и цели. Жестокость мира, окружающего героев, найдет выражение в авторском восприятии ночного океана.

Значение грозного символа свободы море стало вновь обретать с началом века, принесшего с собой отдаленное пока дыхание приближающейся революции. «Дыхание близкой грозы уже веяло над океаном», — напишет В. Г. Короленко (1853–1921) в очерке «Мгновение» на рубеже XX века. Герой рассказа — Диац, инсургент и флибустьер, взятый испанцами в плен во время восстания, — за долгие годы, проведенные в тюремной башне, отвык даже думать о свободе. Жизнь его стала «сном, тупым, тяжелым и бесследным». Пробуждение душе Диаца принесет буря. Ее дикие звуки проникнут в камеру и нарушат многолетний и ленивый покой.

Свобода, которую выбирает беглец, лишена в рассказе В. Г. Короленко слезливого умиления. Это грозная свобода, цена которой — жизнь.

Стихия формирует души тех, кто связан с нею. А. И. Куприн (1870–1938) совсем не случайно назвал свою книгу о балаклавских рыбаках именем легендарного народа великанов-листригонов. Эти рыбаки по-настоящему велики — силой духа и щедростью сердца.

В их кругу сложилась особая мораль, в основе которой уважение к труду, тонкое знание ремесла и презрение к опасности. Последняя черта — мужество и отвага — роднит героев морских повестей самых разных писателей этой поры. Литература как бы участвовала в формировании облика героя надвигающейся эпохи коренных потрясений. У того же А. И. Куприна в повести «Капитан» выведен экзотически броский образ капитана, человека «громадной власти, знания, находчивости и необычайной красоты», спасающего парусник и команду в совершенно безвыходной ситуации. В этой повести интересно то, как незаметно реальный мир русской жизни (Новороссийск, боцман Иван Карпяго, зерновой элеватор) переходит в экзотическую романтику мира необыкновенных приключений (загадочный капитан со своим огромным сенбернаром, Средиземное море и Индийский океан, коралловый бар и остров Джимоло).

Замечательным мастером воссоздания романтической реальности был А. С. Грин (1880–1932), повесть которого «Капитан Дюк» была написана почти одновременно с повестью А. И. Куприна «Капитан». Рамки ханжеской морали общины Голубых Братьев тесны для широкой натуры капитана Дюка. Греховной является не та жизнь, в которой есть место всем человеческим слабостям, а та, в которой нет созидания и борьбы. Главный грех «старшего брата» Варнавы — паразитическое существование, из него уже вырастают все остальные его грехи: корысть, слежка за «братьями», ложь. Дюк вернется на корабль, когда в нем унизят мастера своего дела, упрекнув еще и в трусости. Живой сам, он не может изменить жизни, принимая ее очередной вызов.

У гриновского героя романтическое имя Дюк, у героя повести И. А. Бунина (1870–1953) «Господин из Сан-Франциско» имени вообще нет. Один из многих, он типичен в самом изначальном и реалистическом смысле этого слова. Но если у А. С. Грина романтика несет в себе черты действительного мира, у И. А. Бунина самая что ни на есть реальная реальность неожиданно начинает отсвечивать зловещей романтикой: «Бесчисленные огненные глаза корабля были за снегом едва видны Дьяволу, следившему со скал Гибралтара, с каменистых ворот двух миров, за уходившим в ночь и вьюгу кораблем. Дьявол был громаден, как утес, но громаден был и корабль, многоярусный, многотрубный, созданный гордыней Нового Человека со старым сердцем».

Фантасмагория кроется в обыденном. В подводной утробе корабля одни люди, грязные и полуголые, кормят «гогочущие» топки, а наверху другие кружатся в вальсе и пьют коньяк. Почтительное внимание и готовность исполнить любой каприз здравствующего господина из Сан-Франциско оборачиваются унизительным фарсом пренебрежения и даже насмешки в отношении к покойнику.