Слово - [144]

— Так он же не твой! — сказала она. — Чего ты приехал-то?

— Я вам документ дал? — грубо спросил Степан. — Вот и делайте свое дело.

— Документ дал, — согласилась сторожиха. — Есть разрешение — я, конечно, выдам…

— И еще я вас попрошу, — смягчившись, добавил Степан. — Если можно, обмойте тело и оденьте. — Он подал сверток, где был костюм и сапоги. — Я бы сам мог… Но, говорят, мужчинам не полагается. Надо, чтобы женщины обряжали…

— Сапог-то один назад возьми, — сказала сторожиха. — Зачем ему два?..

Через полтора часа тело инвалида положили в гроб, погрузили и повезли на кладбище. Женщины из морга, не говоря ни слова, сели в машину подле покойного…

Катафалк влился в поток машин на улицах и помчался на окраину города. Степан сидел в изголовье — на сиденье, предназначенном самому близкому родственнику. Он не мог отвести взгляда от лица инвалида, которое вдруг обрело спокойствие, даже умиротворенность.

Сторожиха, всю дорогу ехавшая молча, перед кладбищем вдруг протяжно и гортанно всхлипнула, но спохватилась, прикрыла рот ладонью, пугливо осмотрелась.

Могила была еще не готова. Четверо нанятых Степаном мужиков долбили ломами тугую землю. Степан бросил пальто и взял лопату.

— Родственникам не положено, — остановила его сторожиха.

Степан бросил лопату и сел на свежевыброшенную землю. От мужиков валил пар: тяжелые, льдистые комья земли срывались, катились обратно в яму…

Перед тем как заколотить гроб, Степан подошел к изголовью, прикоснулся рукой ко лбу покойного, затем накрыл лицо покрывалом.

Заколачивали гроб мужики. От звонкого стука в морозной тишине с шумом сорвалась стая ворон, и легкий, игольчатый иней с ветвей деревьев долго еще сыпался на землю…

Два дня после возвращения из Иркутска Степан не выходил из дома. На работе знали о его несчастье и не беспокоили. Ощущение тяжести и вины, мучившее его всю дорогу в поезде, не проходило и дома. Хотелось думать, перебирать в памяти незначительные эпизоды из своей жизни, почему-то вдруг ставшие важными, словно за последние дни в мире, как и в доме, что-то резко изменилось.

А был все тот же огромный, старый и пустой дом с пыльными, неухоженными комнатами и мебельной рухлядью. Иногда казалось, сейчас застучит протез в глубине квартиры, выйдет отец, пробурчит что-нибудь, спросит почту или позовет завтракать…

Или попросит в хранилище, где ему надо передвинуть шкаф, достать с верхних полок книгу. Когда Степан был дома, Гудошников сам не поднимался по стремянке — кружилась голова…

Степан бродил по комнатам, подходил к двери хранилища, трогал ее, толкал плечом, иногда задумчиво сидел за отцовским столом, и память уже в который раз возвращала его к дню двадцать девятого августа.

Кому он оставил свое наследство? Кому?..

На второй день после приезда, к вечеру, Степан принес из сарая лом и, повозившись с полчаса, взломал двери в хранилище. В нос ударил стойкий запах жженой бумаги и книжной пыли…

И тут не было ни ответов на вопросы, оставленные отцом, ни успокоения. Степан вернулся в свою комнату и лег на кровать. В это время в дверь осторожно, однако решительно постучали.

— Кто там? — спросил Степан, не вставая с постели. Из прихожей не отвечали. Слышалось сопение, стук и шорох валенок. Степан вскочил, выглянул…

У дверей стоял крепкий еще, совершенно лысый старик в шубе, с котомкой за плечами.

— Здравствуй-ка, — поклонился он. — Гудошников Никита Евсеич здесь проживает?

— Здесь, — сказал Степан, разглядывая гостя. Задубевшая на морозе овчина стояла колом, ввалившиеся щеки старика и нос посинели от холода.

— Наше-ол! — радостно протянул старик и помял шапку в руках. — Я, стало быть, к нему пришел, к Никите Евсеичу.

— Проходите, раздевайтесь, — предложил Степан.

Старик сбросил котомку, стянул шубу.

— Давненько ищу! — распевно приговаривал он. — Считай, нынче пятый годок пошел… Где я не бывал! Куда не писал!.. Везде один ответ — нету… Как, думаю, нету? Должен быть!.. И вот гляди-ко, нашел! Ты, поди, сын ему будешь?

— Сын, — сказал Гудошников-младший и пригласил гостя в комнату.

— А сам-то где? — озираясь, спросил старик.

— Ушел, — после паузы сказал Степан и отвернулся.

— Скоро ли будет?

Степан пожал плечами, промолчал.

— Чего молчишь-то? — насторожился старик. — Куда ушел?

— Неизвестно, — выдохнул Степан. — Скорее всего, навсегда ушел…

— Неужто помер? — ахнул старик. Степан порывисто вскочил и пошел на кухню. Старик за ним.

— Когда? Давно ли? — со страхом спрашивал он. — Эх, как же я не застал, как не застал его?.. Я Илья Потехин… Может, слыхал от родителя про меня? Слыхал?

Имя было знакомо, но Степан никак не мог вспомнить, когда слышал его. Кажется, давно, в детстве, что-то из той поры, когда он разбил зеркало… Да! Точно! Несколько дней отец с матерью только и говорили — Илья, Потехин… Как молитву повторяли, как проклятие шептали… Кажется, он что-то должен был подтвердить, и от его подтверждения решалась судьба отца…

Старик неожиданно замолк, неловко сел на пол в кухне и замер, изредка вздыхая и подрагивая телом. Гудошников-младший включил чайник. Память не успокаивалась. Было что-то еще, связанное с именем Илья, Илюха…