Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - [2]

Поначалу мы нигде не задерживались, шагали быстро и весело. Ночью прошел дождь, под босыми ногами хлюпала грязь. Мы закатали штаны до колен, а Ханца повыше подоткнула свою длинную юбку. Вскоре мы стали подниматься в гору, омытая водой дорога была здесь гладкой, слегка подсохшей. Тоне ударился ногой о камень и, присев, стал травой обтирать проступившую кровь.

Деревня наша была уже под нами внизу, а еще дальше на равнине светлели белые домики ближнего городка. Все казалось таким чистым и свежим, будто умытым; празднично сверкало круглое основание шпиля на колокольне приходской церкви. А здесь, на горе вокруг нас была безлюдная, тихая Божия обитель.

Мы еще раньше условились, что не пойдем за праздничным подаянием ни в деревню, ни в городок. Там от дома к дому слонялись толпы детей, нищих, странников в лохмотьях. Люди гнали их от порога, а если и выносили хлеба, то сердито ворчали, захлопывая двери.

Лойзе первым придумал другое. Широко раскрыв большие глаза, он сказал нам:

— Там, за горами, все иначе. Уж оттуда-то мы не вернемся с пустыми мешками. Нам вынесут яблок, груш полные корзины и кукурузных лепешек, какие там пекут, — они такие плоские, золотистые, а пахнут до чего вкусно… корочки румяные потрескались, как на пироге… Да мало кто решится пойти так далеко!

Дорога теперь плавно спускалась вниз, в тихую долину, где протянулись узкие полосы пахотной земли. И сразу же исчезла из виду оставшаяся за нами равнина, мы были совсем одни — над нами лишь небо, по которому бежали осенние облака. До сих пор мы то и дело перебрасывались словечком, но в этот миг, когда между нами и равниной, нашим привычным, хотя и неуютным обиталищем, пролегла гора, мы невольно умолкли. Неожиданно изменилось все вокруг, и сами мы стали другими. В сознании моем смутно и боязливо мелькнула мысль: а не вернуться ли нам? Мы переглянулись, но продолжали путь.

Было такое чувство, будто мы идем уже долго. Дорога то поднималась в гору, то снова спускалась вниз, и везде она была одинаковой — совсем одинаковыми казались холмы и вырубки, полосы вспаханной земли и черные грушевые деревья, росшие у дороги. Будто мы не двигались с места, и все вокруг оцепенело, как заколдованное. Только по небу мчались торопливые облака.

Тоне перемахнул через росший вдоль межи терновник и взбежал на холм, чтобы осмотреться вокруг.

— Там село, вон блестит колокольня! — крикнул он весело.

— Я знал, что мы куда-нибудь придем! — спокойно произнес Лойзе, и мы пошли дальше.

И вправду, село было уже близко, но оно так заросло деревьями, что мы его не заметили, пока не подошли вплотную. Сначала показалась лишь маленькая, грустная церквушка, стоявшая на низком округлом холме; колоколенка с позолоченным основанием шпиля тянулась вверх, но не могла высоко подняться — она была чуть выше старого ореха, росшего за ней на погосте.

Оглядевшись по сторонам, мы вошли в сени первого дома. Остановились сразу же за дверью и прижались к стене; в сенях было темно, пахло свежеиспеченным хлебом.

Мы начали молиться, прочитали «Отче наш», но слышен был лишь тоненький голосок Ханцы — она стояла впереди всех, сложив руки в молитве, и ничуть не робела.

Двери открылись, мы замолчали, высунулась голова крестьянина в большой меховой шапке, лицо хмурое, небритое. Послышалось ругательство, дверь захлопнулась.

— Подождем! — сказал Тоне, но сам чуть подался назад, к порогу. В темноте, в глубине сеней раздались быстрые женские шаги, что-то заскрипело, и, наконец, появилась батрачка; она вынесла нам небольшую корзинку сухих груш и четыре кукурузные лепешки — маленькие, сплюснутые, но пахнувшие очень вкусно. Батрачка эта была толстой, неопрятной и неприветливой; она искоса посмотрела на нас и вернулась в дом, не проронив ни слова. Тут же, в сенях, мы присели на пол, пересчитали груши, поделили их и, рассовав по мешкам, отправились дальше.

Деревня была маленькая, очень грязная и безлюдная. Дома жались друг к другу, словно куры на насесте, и всюду стояла такая тишина, будто в каждом доме лежал покойник. Из-за садовой ограды показался мальчишка, какое-то время он молча разглядывал нас, затем протяжно, с забавным подвыванием в голосе что-то прокричал и, подняв с земли камень, швырнул нам вдогонку.

— Голодными побирушками нас обозвал! — рассердился Тоне; он хотел было погнаться за мальчишкой, да передумал и только крикнул:

— Попробуй-ка спустись к нам в долину, ты, деревяннобашмачник!

Тоне неожиданно для самого себя придумал слово «деревяннобашмачник»; мы рассмеялись и вошли в сени следующего дома.

Пока мы читали молитву, перед нами, подбоченясь, стоял широкоплечий парень. Он смотрел на нас и слушал, не двигаясь с места. Но едва мы умолкли, как он не спеша протянул руку и взял стоявшую в углу толстую дубинку; мы подхватили мешки и бросились наутек, ноги увязали в жидкой грязи по самую щиколотку.

Мы обошли всю деревню — не пропустили ни одного дома; в конце концов у каждого из нас было по два крейцера, да и в мешках кое-что набралось. Крейцеры нам дала одна старушка, но за это мы должны были прочесть немало молитв; Тоне заметил, что старуха плохо слышит, и поэтому пропустил несколько повторений «Богородице, Дево, радуйся».