Словенская новелла XX века в переводах Майи Рыжовой - [17]

Опустившись перед ее постелью на колени, я держал ее руки в своих руках. Мать спокойно спала, губы ее были чуть приоткрыты, лицо — чистое и белое, словно у юной девушки. Она спала, но сейчас мне кажется, что она слышала все мои слова и мысли, мою последнюю вечернюю молитву.

Десять лет я не молился, но в ту ночь я упал на колени, сложил молитвенно руки и взывал к Богу. С трепетом я взывал к Нему, Всемогущему, взывал до самого утра. На рассвете я прислонил голову к подушке и уснул, утешенный и уверовавший.

Через три недели после этого вечера мать умерла. Когда я поцеловал ее в мертвые, еще не успевшие остыть губы, в моем сердце не было ни капли скорби. Была страшная мысль, залегшая в груди тяжело и прочно, как черный камень: Бог обманул меня в моей вере, не внял молитве, Бог нарушил соглашение!..

Ночью я один бодрствовал у одра матери. Руки ее были сложены на груди, у самого изголовья горела свеча. Я взял бумагу, чтобы нарисовать покойную, но рука у меня дрожала. Когда я в тишине долго смотрел на ее губы, постепенно стали отворяться врата души моей, и в нее излился свет с небес. Губы матери улыбались; в этой улыбке была моя вечерняя молитва и вознаграждение за нее; Господь слышал ее и воздал по великой премудрости Своей.

Прежихов Воранц (1893–1950)

Ландыши

Там, где кончалось наше поле, была страшная темная впадина, которую прозвали Преисподней. Окруженная с трех сторон крутыми склонами, она казалась глубоким котлом, имевшим лишь один узкий выход, да и тот вел в сумрачную глухую чащобу. Склоны беспорядочно поросли кустарником — барбарисом, терновником, молоденькими чахлыми грабами, дикой черешней и прочей никчемностью. Меж кустов еще беспорядочнее росла трава, годная лишь овцам на корм. Там попадались папоротник, вереск, хвощ и прочая лесная чертовня. В Преисподней было так мрачно и неуютно, что у пришедшего туда человека невольно сжималось сердце. О жизни постоянно напоминал там только родник, пробивавшийся на самом дне из-под замшелой скалы; после нескольких небольших излучин ручеек по темной расщелине уходил в лесную чащу и дальше, в огромный мир. Журчание наполняло яму до самых краев. Шум родниковой воды эхом отдавался в лесу и, отраженный склонами, сгущался в котловине. Этот непрестанный шум придавал Преисподней еще большую таинственность.

На первый взгляд казалось, будто котловина эта для хозяйства совершенно бесполезна и отец напрасно ее арендует. Действительно, от Преисподней не было особого проку, но изредка там все-таки можно было накосить воз-другой подстилки для скота. Когда отцу требовались ручки для цепов или грабель, он отравлялся за ними в Преисподнюю.

Древесина граба для цепов или барбариса для зубьев грабель была в Преисподней такой прочной, как нигде.

Кроме того, там можно было пасти скот, в этом и заключалась главная выгода. Правда, трава в Преисподней росла, не бог весть какая высокая, но зато очень сочная, и скотина там паслась охотно.

Я боялся этого места с той поры, как себя помню. Виною тому было прежде всего его название. О Преисподней я слышал от родителей, учивших меня первым истинам христианства, о Преисподней рассказывали в церкви, куда я стал ходить, еще держась за юбку матери. Настоящий ад в моем детском воображении полностью соответствовал нашей местной Преисподней, не хватало только вечного огня в глубине. Мне казалось, будто наша котловина была каким-то преддверием подлинного ада, куда ведут тайные двери, скрытые либо на ее дне, либо в выходящем из нее лесистом овраге. Я всегда с ужасом приближался к этому месту и сразу убегал прочь так быстро, как только мог.

И вот однажды, когда мне не было еще шести лет, отец велел мне пасти там скот. Отцовское поручение меня страшно испугало — до сих пор я ни разу не ходил туда один. Мне сразу же захотелось плакать. Заметив это, отец засмеялся и напутствовал меня:

— В этой Преисподней нет чертей. Ну, отправляйся!

Мать пожалела меня и стала утешать.

— Ты же видишь, он боится Преисподней, — сказала она отцу.

Но это не помогло, отец был беспощаден. Как можно медленнее приближался я со своим стадом к ужасному месту. Я попытался было удержать скотину наверху, на склонах, но безуспешно; вскоре она скрылась в котловине.

Поневоле следом спустился и я, опасаясь, как бы овцы не ушли по оврагу в лес.

Со стесненным сердцем присел я на дне Преисподней и даже не решался как следует осмотреться кругом. Шум, наполнявший котловину, казался мне каким-то наваждением. Ничто не могло меня развеселить, даже ручей, хотя наши ручьи я очень любил и частенько, играя, строил на них плотины и мельницы. Все больше цепенея от страха, я не выдержал и с ревом бросился прочь. Даже наверху я не мог остановиться и, весь в слезах, мчался по полю туда, где работали отец с матерью.

— Что случилось? — удивился отец.

— Скотину потерял, всю скотину…

По лицу отца пробежала тень, но он тут же добродушно махнул рукой и сказал:

— Ну, верно, большой беды еще нет. Пойдем посмотрим.

С тяжелым сердцем и неспокойной совестью плелся я за отцом к Преисподней. На обрыве, откуда была видна вся котловина, отец остановился пораженный, сразу же увидев на дне все маленькое стадо. Он начал считать: