Словарь для Ники - [8]

Всю ночь после прибытия на этот греческий остров я листал привезённый с собой из Москвы самоучитель и словарь английского языка. К утру я уже был уверен, что запомнил несколько десятков слов. В уме составлял из них необходимые фразы.

«Ай вонт ту бай уан батон брэд» — я хочу купить один батон хлеба.

Все же было страшновато выйти из предоставленного в моё распоряжение старинного пустого дома. Первый же день в чужой стране, где говорят на своём, греческом языке и уж конечно на английском, раз они каждое лето обслуживают туристов. В поисках магазина наугад спускался по крутизне улочки. Проклинал судьбу за то, что учил в школе не английский, а немецкий. Некоторые прохожие доброжелательно кивали мне. Один старик что‑то сказал. Невидимая стена отделяла меня от населения этого приморского городка.

«Ай вонт ту бай уан батон брэд», — все повторял я про себя.

Наконец заметил стеклянную витрину, где в плетёных корзинах навалом лежал хлеб. В глубине помещения за прилавком виднелся продавец в белой куртке.

Я робко отворил дверь магазинчика.

Кроме продавца там не было никого. Хмурый, усатый человек в очках вопросительно посмотрел на меня, задал какой‑то вопрос.

Я замер. Понял, что забыл свою фразу. И, чтобы скрыть замешательство подошёл к прилавку, стал рассматривать выложенные в вазах сухарики и пирожные, судорожно пытаясь вспомнить…

Мое молчаливое присутствие становилось всё более неприличным. Продавец забеспокоился, со звоном защёлкнул ящичек кассы, где хранятся деньги. Этот звук привёл меня в чувство.

— Ай вонт ту бай уан батон брэд… — произнёс я, с надеждой вперяясь в подозрительные глаза продавца.

Тот понял. Понял! Снял с полки, протянул батон. Хлеб был свежий, горячий. Чтобы не путаться в разговорах о цене, я подал ему крупную купюру, получил сдачу и вышел счастливый.

Ника! Учи, учи распространившийся по всему миру английский! Не зря мы с мамой снарядили тебя в школу с английским уклоном.

А вообще‑то мне больше по душе испанский.

АРЕСТ.

Да минует тебя чаша сия!..

Меня она миновала. Хотя, ни в чём не виноватого, в разные годы дважды допрашивали следователи на Лубянке.

Оба раза из меня вроде бы пытались выбить показания на двух человек, малознакомых, случайных в моей жизни. А на самом деле интересовались мной, поскольку я дружил с Александром Менем.

К счастью, тебе не понять с каким чувством я уходил, спускался широкой лестницей, после того как несколько часов

подряд мне то грозили, стуча вынутым из ящика письменного стола пистолетом, то льстили, то опять угрожали.

…Протягиваешь часовому подписанный на выход пропуск. Переводишь дыхание. Не за себя боялся. В те годы я жил с мамой и папой, старыми, больными. Если бы меня арестовали, они бы умерли от горя.

Умудренные опытом люди загодя приучили меня «чистить пёрышки». Это означало, что к обыску и аресту нужно быть готовым в любую минуту. Чтобы при изъятии бумаг и записных книжек там не могли найти опасные записи, номера телефонов подозреваемых в инакомыслии людей. Периодически всё это полагалось внимательно просматривать и сжигать.

Вот, что такое «чистить пёрышки».

Также полагалось помнить, что телефон может прослушиваться. Не только когда с кем‑нибудь говоришь, но и когда он просто стоит на столе, а ты беседуешь в комнате с друзьями. Конечно, бережёного Бог бережёт. Но жить в постоянном страхе… Однажды я удивительным образом почему‑то перестал бояться. Просто перестал бояться.

АРИЯ.

Мы были бедные родственники, они   —   богатые.

Раз в год мама заставляла меня, школьника, приезжать с ней к её троюродной сестре Анечке на день рождения.

Дверь всегда открывал муж Анечки — седой человек в костюме, со множеством орденов на пиджаке. На ногах его всегда красовались тапочки. Он был директором какого‑то крупного московского завода.

Из передней мы проходили в квартиру с красной мебелью, хрустальными люстрами и одним из первых в стране телевизоров.

Кроме нас, других гостей не было.

Мама вручала подарок величественной имениннице, и нас усаживали за накрытый стол. Директор завода тотчас водружал перед собой газету и набрасывался на еду. Мы же сперва произносили тосты.

В разгар пиршества включали телевизор, и я дивился появлению на его экране то черно–белого диктора, то черно–белого фильма.

— Как это они переносятся по воздуху сюда, в дом? — спрашивал я маму.

Муж хозяйки продолжал изучать газету, на ощупь утаскивая с блюда очередной кусок торта.

Нам же полагалось к этому времени попросить Анечку что-нибудь спеть. Она была оперная актриса на пенсии.

Разодетая дама с огромной грудью и маленькими ручками в кольцах сперва непременно отказывалась, говорила, что не в голосе, но тут же томно соглашалась. Выключала телевизор, и, стоя пред нами, складывала ладошки, прижимала их к груди.

Хозяин вместе с газетой убирался в спальню.

«Отвори поскорее калитку…» — выводила Анечка. Мама потихоньку подталкивала меня, чтобы я хлопал в конце каждого романса.

Когда казалось, что репертуар иссякает, Анечка переходила к оперным ариям.

«Ах, у любви, как у пташки крылья! — белугой ревела она, — Ее не может никто поймать…»

В этот момент мне почему‑то становилось стыдно.