Слова, которые исцеляют - [59]

Я осмелилась спросить:

– Кто он?

– Коммунист!

– А эти люди?

– Коммунисты, рабочие! Не нервируй меня своими расспросами.

Рабочие! Коммунисты! Она произнесла это таким тоном, будто это одно и то же. Я ничего не понимала. Коммунисты казались очень опасными, а говоря о рабочих, мать всегда повторяла: «Ты должна быть с ними вежливой, они несчастные, бедные люди». Или: «Существуют дети рабочих, которым нечего есть, у них нет ни одной игрушки. Тебе следовало бы подумать о них, когда ты так разбрасываешь свои». Мое недоумение было столь велико, что, рискуя быть резко оборванной, я все же спросила:

– Чего они хотят?

– Им нужны наши деньги, наши дома, наша одежда.

– Почему?

– Потому что они не любят нас.

– Потому что мы не были достаточно вежливыми с ними?

Мать пожала плечами, я выводила ее из себя. Лучше было замолчать и позже попросить объяснений у Нани.

Затем последовал гудок отправления. Матросы заметались по берегу и палубе, отдавая швартовы. Когда корабль стал быстро отдаляться от причала, толпа во весь голос запела незнакомую, величественную, мощную песню: «Это есть наш последний и решительный бой…» Лицо матери было бледным, говорила она отрывисто.

– Мы должны держаться достойно. Пусть они не думают, что мы их боимся. Ты должна вести себя лучше, чем когда-либо. Не бойся, это всего лишь маскарад.

Она подтолкнула меня вперед. Я стояла прямо, смирно, как парализованная, в то время как на меня волнами обрушивалась песня коммунистов. Не знаю почему, я вдруг подумала, что мой редингот из серой фланели был от «Enfant Roi», мой клетчатый берет – от «Old England», мои туфли – не знаю от кого, а мои нитяные носки – от «Grande Maison de Blanc». Я выглядела абсолютно правильной, очень опрятной и могла достойно представлять свою семью. Хоть один раз у меня все получилось хорошо, у меня, которая всегда была неряхой, как говорила моя мать.

Мужчина в белом рядом с нами, услышав слова матери и увидев ее жест, начал петь, поднимая кулак еще выше: «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…».

О каком последнем и решительном бое он поет? О бое с нами? Он поет о нашей смерти? Мать оцепенела, лицо ее стало каменным. Я еще ни разу не присутствовала при таком грандиозном и драматическом событии. Толпа не отрывала глаз от мужчины с красной гвоздикой. Я никогда не видела таких взглядов: решительных, готовых на все, опасных.

Я, которая так любила бегать во время путешествий по палубе, на этот раз ни на минуту не вышла из каюты.

Через некоторое время мы были в «Саламандре». Я больше не думала о коммунистах, хотя они и составляли главную тему разговоров в нашей семье, члены которой в гостиной, когда я вошла пожелать им «спокойной ночи», жонглировали именами политиков, читали газеты и журналы, не отходили от радио.

Для меня сюжет с коммунистами был не слишком понятен, и я не старалась внести в него ясность. Меня всегда учили, что мы должны любить друг друга, делиться с бедными и т. п. А когда требования бедных вдруг стали иными, чем на улице, то им не следовало давать ничего. Почему? Это было загадкой.

Мы собирались сесть за ужин, когда один из наших дядей внезапно нагрянул в «Саламандру», в наш двор на склоне. Хлопнули ворота, после чего он ворвался в дом, направляясь бегом в комнату бабушки, где, задыхаясь, заявил: «Красные готовят вторжение на дачи вдоль пляжа! Предупредите соседей!»

Красные? Красная гвоздика, красный галстук. Красные были коммунистами, опять они! Меня вновь оденут в праздничный наряд и подтолкнут к ним, в то время как они будут петь ту мощную, страшную песню! Нет, я не смогу этого сделать.

Вместо этого, как и в Швейцарии, беспорядок, суматоха, боевая обстановка, дом вверх тормашками. Мать взяла на себя командование, организовала защитные линии – железные решетки на окнах и дверях, все засовы задвинуты, все замки заперты. Для большей безопасности, после того как слуги, нагруженные корзинами с провизией, заперлись вместе с нами, она заставила придвинуть массивную мебель к самым легкодоступным входам.

Я была более чем напугана, я была в ужасе. Меня била лихорадка. Чтобы я не мешала этим хождениям туда-сюда и перестановкам, меня отправили спать. Лежа, я рисовала в своем воображении коммунистов, отрезающих мне руки, вынимающих мои внутренности.

Время шло. Я лежала, свернувшись клубком в кровати, стараясь угадать приближение коммунистов в наступившей уже ночи. Я поняла, что семья спокойно села играть в бридж, а бабушка даже сказала Лоле в коридоре: «Подай нам шампанское, может, оно будет последним, так что воспользуемся случаем и откроем его для всех на кухне, дети мои!». Это еще больше усилило мою дрожь. Я думала о том, что они гораздо отважнее меня. Нани быстро прошла к моей комнате, оставив для меня у двери большой ночной горшок, а это значило, что я ни под каким предлогом не должна сдвинуться с места.

Огромный майский жук, видно, тоже напуганный до смерти, не будучи в состоянии вылететь наружу, кружился, шумя, как вентилятор, вокруг горящей люстры. Иногда он ударялся о потолок, да так сильно, что оказывался сброшенным вниз, где на секунду замирал, быстро шевеля всеми своими тонкими ножками. Потом, с тем чтобы вновь найти свет в центре комнаты, он совершал низкий полет и иногда садился, переставая жужжать, и неуклюже двигался вперед, как броневик. Над моей головой, на расстоянии около полуметра, в стене было глубокое круглое отверстие, назначение которого было мне неизвестно. Внезапно я подумала, что не вынесу, если жук проникнет туда. Он же, в какой-то момент, все-таки сделал это. Я оцепенела от страха, пригвожденная к кровати, не в состоянии пошевелиться. Жук с трудом прицепился к краю отверстия. Он может упасть на меня, поцарапать мне лицо, может даже выколоть глаза. Я начала кричать. Мой молодой дядя пришел первым. Я вспоминаю, что он взял меня на руки и не давал матери ударить меня. Своими криками я страшно всех напугала.