Слова, которые исцеляют - [47]

Вот, я все сказала, обнажила себя полностью. Я понимала, что дошла до очень важной точки в анализе. Если я не найду объяснения галлюцинации, мне не удастся продвинуться вперед, никогда не удастся начать нормальную жизнь.

И тогда доктор сказал:

– Труба, о чем она вам напоминает?

Я почувствовала раздражение, услышав из его уст эти слова. Я ясно понимала, на что он намекает: труба – бумажный кран, выход из живота матери. Нет, это было не то. Если бы было так просто, я и сама поняла бы. Мне хотелось вскочить и убежать. Меня выводил из себя этот маленький немой паяц, с его безразличием и спокойствием всезнайки.

– Вы похожи на церковника. И больше вы никто. Вы служитель культа задницы! С вами мы все время вынуждены топтаться на месте. Мне противно, вы вызываете у меня отвращение. Вы мерзкий тип, целый день выслушивающий мерзости. Вы гадкий. Почему вы выбрали слово «труба»? Вы прекрасно понимаете, что «труба» не то слово, которое заставит меня думать о гирляндах роз.

– …Скажите без долгих рассуждений, о чем вам напоминает слово «труба»?

– Труба напоминает мне о трубе. Труба есть труба… Труба напоминает мне о трубке… о тоннеле. Тоннель напоминает мне о поезде… В детстве я часто путешествовала. Каждое лето мы проводили во Франции и Швейцарии. Мы садились на корабль, потом на поезд. В поезде я боялась ходить в туалет. Мама придерживалась очень строгих принципов гигиены, и ей везде мерещились микробы.

Я несла вздор, вздор. Девочка воссоединилась со мной. Я была девочкой, мне было три или четыре года, мы как раз сошли с корабля во Франции, в том неприятном месте, где все время надо было вести себя прилично, все время говорить: «Здравствуйте, мадам; здравствуйте, месье; спасибо, мадам; спасибо, месье; до свидания, мадам; до свидания, месье». Там я не имела права снимать туфли и ходить босиком, там было запрещено вымолвить хоть словечко за столом, а чтобы выйти из-за стола я должна была просить разрешения, там еще приходилось мыть руки двадцать раз в день.

Стояло лето. Мы ехали поездом, было жарко, я скучала, это было длинное путешествие. Я попросилась по-маленькому. (Для этого я должна была сказать Нани по-английски: «Nany, number one, please».) Нани передала матери про мою нужду «намберуан» (когда мне хотелось по-большому, она говорила «намберту»). Им пришлось поискать в багаже специальный сверток – аптечку. Аптечка не сулила мне ничего хорошего – лишь вещи, которые причиняют зло, которые жгут, как йод или спирт, которые выдирают волосы, как пластырь. Зачем нужна была аптечка, чтобы сходить по-маленькому в поезде? Это меня насторожило.

Наконец они нашли то, что искали, между коробками со шляпами, небольшими кофрами с туалетными принадлежностями и прочим, и мы вместе вышли в коридор. Мы шли – мать впереди, Нани за ней, держа аптечку, а я между ними. Я могла размять ноги, это было лучше, чем в купе. Когда мы добрались до конца вагона, туда, где находился туалет, нас затрясло как листья салата в корзинке для их промывания, и в довершение всего там стоял такой шум! Нам было трудно устоять на ногах. Мать и Нани хватались за что попало. Что касается меня, то я хваталась за их юбки. Было забавно. Менее забавным был запах в этом месте: резкий запах мочи, что-то грубое, неприличное, стыдное.

Мать сказала Нани: «Дай мне спирт. Вытри крышку и унитаз, а я протру раковину. Заодно мы помоем ей лицо и руки, она уже черная от угольного дыма. Эта девочка на удивление быстро пачкается».

Они упорно стали тереть то вонючее место, пользуясь большими ватными тампонами, смоченными в девяностоградусном спирте. Мать говорила: «Здесь полно микробов». О микробах она уже поставила меня в известность, это были те маленькие зверушки, которые подточили легкие отца и погубили мою маленькую сестру. Мне было уже не до маленькой нужды, но я не осмеливалась им об этом сказать. Мне казалось, что туалет кишит невидимыми скорпионами, крошечными змеями, незримыми осами. Бесконечная тряска и ужасный шум.

После того как все помыли, женщины натянули на унитаз белую ткань. Теперь, наконец, я могла сделать свое дело. Нани расстегнула мне панталоны. Я была одета в панталоны Petit-Bateau, пристегивающиеся пуговицами к кофточке с бретельками. Одна пуговица на животе и по одной пуговице по бокам. Передняя часть панталон оставалась на месте, а сзади их можно было спустить, хлопковый шнурок собирал спинку в сборки в зависимости от того, насколько ты поправлялась, так же и пуговицы пришивались на кофточке все ниже в зависимости от того, насколько ты выросла. «Очень практично», – говорила мать. Нани придерживалась другого мнения.

Итак, мои ягодицы повисли в воздухе. Нани взяла меня подмышки и подняла, чтобы посадить на огромный унитаз, над которым я держала растопыренные ноги. Она тянула мои панталоны к себе, чтобы я не намочила спущенную часть. С горем пополам она пыталась сохранять равновесие и в то же время держала меня за спину. Мать смотрела на эту сцену критическим взглядом: «Давай быстрей, ты видишь, как трудно».

В этот момент шум стал оглушительным (должно быть, мы проехали стрелку). Все колотилось так сильно, что я не понимала, держу я голову вверх или вниз. Я посмотрела между ногами и увидела на дне унитаза, в конце круглой и липкой трубы, полной мерзких отходов, землю, пролетающую с головокружительной скоростью. Мне было страшно, страшно, страшно. Это отверстие затянет меня внутрь, схватит, проглотит и раздробит на светлом щебне после того, как я пройду сквозь отвратительную трубу, полную экскрементов.