Слова, которые исцеляют - [46]

Нечто было там еще с раннего детства, я была в этом уверена. Оно появлялось каждый раз, когда я кому-то не нравилась или когда мне казалось, что я не нравлюсь матери. Отсюда и вывод, сделанный сейчас, в глухом переулке, что запрещенные матерью удовольствия вызывали внутреннее Нечто. Оставался только один шаг, который я теперь легко сделала. Я отдавала себе отчет, что и в мои тридцать с лишним лет я страшно боялась не понравиться матери. В то же время я понимала, что и неслыханный удар, полученный от нее, когда она поведала мне о неудачном аборте, оставил во мне глубокое отвращение к самой себе: меня невозможно было любить, я не могла нравиться, я могла быть лишь отвергнутой. Итак, все уходы, все разрывы, все разлуки я переживала как отказ от меня. Простое опоздание на метро тоже будоражило внутреннее Нечто. Я была неудачницей и, следовательно, терпела поражение во всем.

Все было просто и ясно. Почему я сама не пришла к этим выводам? Почему я не использовала их каждый раз, когда чувствовала беспокойство? Потому что до сих пор я ни с кем об этом не говорила. Любой страх я переживала в одиночку и всегда загоняла без всяких попыток объяснить его как можно глубже. Когда я достигла возраста, когда смогла бы рассуждать о принципах матери (принципах класса, к которому я принадлежала) и определять их как плохие, абсурдные и по большей части лицемерные, было уже слишком поздно, произошло окончательное промывание мозгов, семена были зарыты глубоко, без всякой возможности выбраться наружу. Я никогда не видела перед собой сигнала «запрещено» или «отказано», которые можно было бы уничтожить простым пожатием плеч. Когда я входила в их зону, я, наоборот, встречалась с ужасной сворой, которая преследовала меня, крича «виновная», «плохая», «помешанная»; давнее Нечто, притаившись в самом темном углу разума, пользовалось царившим во мне хаосом, моим сумасшедшим бегом, хватало за горло, и разражался кризис. Когда я пыталась что-либо понять, то не достигала никакого результата, ибо я стерла слова «запрещено матерью», «покинута матерью» и вместо них написала «виноватая», «сумасшедшая». Я была сумасшедшей, это было единственное объяснение, которое я могла дать.

Все оказалось так просто, что казалось невероятным. И все же такова была реальность, у меня исчезли психосоматические нарушения: кровь, ощущение, что становлюсь глухой и слепой. И тревога появлялась реже – два-три раза в течение недели.

Несмотря на это, я еще не была нормальной. Я выстроила несколько маршрутов по городу, которые могла пройти без особого страха. Но остальные передвижения мне пока были заказаны. Я продолжала жить в постоянном страхе перед людьми и вещами, еще обильно потела, меня еще преследовали, мои кулаки сжимались, голова втягивалась в плечи, и особенно меня мучила галлюцинация. Постоянно одна и та же, привычная, четкая, всегда неизменная. Именно это ее совершенство пугало меня особенно сильно.

В первые месяцы терапии однажды я на это намекнула:

– Знаете, доктор, иногда со мной происходит что-то странное: я вижу глаз, который смотрит на меня.

– О чем вам напоминает этот глаз?

– Об отце… Я не знаю, почему я это говорю, у меня нет никаких воспоминаний о глазах отца. Я знаю, что они были черные, как мои, это все, что я о них помню.

Потом я говорила о другом. Я и не заметила, как избежала опасности. С помощью лишь одной уловки. Но я знала, что преграда для признания в галлюцинации была на месте и что однажды придется ее преодолеть, чтобы идти дальше.

Тревоги, появившиеся из-за «запрещенного удовольствия», «отверженности», уже можно было легко отринуть, я стала способна изгонять их раньше, чем они пускали во мне корни. Но остальные, те, которые еще мучили меня, которые делали невозможным мое совместное проживание с другими, откуда они возникали, где был их источник? Я топталась на месте. Наверное, настал момент заговорить о галлюцинации.

Однажды я почувствовала себя достаточно сильной, чтобы это сделать, мое доверие к доктору было уже достаточно большим. Я больше не боялась, что он отправит меня в психиатрическую клинику.

Я устроилась на кушетке. Лежа с распростертыми руками и ногами, я проверила, на месте ли «материал»: мать, красная земля, ферма, силуэты, тени, запахи, свет, шумы и особенно девочка, которой предстояло рассказать так много. И я заговорила.

– Иногда со мной происходит что-то странное. Это не появляется тогда, когда у меня уже наступил кризис, но каждый раз провоцирует его, потому что вызывает у меня очень сильный страх. Это может случиться и когда я одна, и когда со мной один или несколько человек. Кстати, чаще всего это происходит так: если я с кем-то, то левым глазом я вижу человека, стоящего передо мной, причем в самых мелких деталях, а правым глазом, так же четко – трубу, которая медленно приставляется к моему глазу. Когда она фиксируется, я вижу на другом конце трубы глаз, который смотрит на меня. Эта труба, этот глаз такие же живые, как и то, что я вижу левым глазом. И то, и другое реально – это именно то, что я переживаю в данную минуту, в том же освещении, в том же окружении. То, что я вижу правым глазом, существует так же, как и то, что я вижу левым. Разница лишь в том, что одна визуальная картинка – это обычное зрелище, в то время как другая приводит меня в ужас. Мне никогда не удается уравновесить эти две реальности. Я теряю ориентацию, потею, хочу сбежать, мне становится невыносимо. Смотрящий на меня глаз не так плотно прижат к трубе, как мой, в противном случае в трубе было бы темно, она была бы закрыта с обоих концов. Но в трубе не совсем темно, а глаз полностью освещен, но расположен очень близко к отверстию, взгляд его очень четкий, очень внимательный. От него меня бросает в пот, потому что этот направленный на меня взгляд очень тяжелый, очень строгий. Он не сердитый, а холодно строгий, с оттенком презрения и равнодушия. Он ни на минуту не оставляет меня, смотрит напряженно, бесцеремонно. Выражение не меняется никогда. Если я опускаю веки, ничего не меняется, взгляд остается жестоким, ледяным. Исчезает так же, как и появился, – моментально. Тогда я начинаю дрожать: у меня возникает кризис. И очень сильное ощущение стыда. Я стыжусь этого глаза больше, чем остальных проявлений моей болезни.