Слова, которые исцеляют - [38]

Он очень красивый мужчина, как говорится, обворожительный. Как только он попал сюда, то стал звездой города. Французский инженер, интересный собеседник, он обладал всеми качествами, чтобы понравиться, и, признаться, я была польщена, когда он попросил моей руки. Кстати, несмотря на разницу в возрасте, твои дедушка с бабушкой одобрили наш брак. Он был хорошо обеспечен, дела на заводе в то время шли успешно. Воздадим кесарю кесарево: он был мужественным человеком, свои дипломы он получал в поте лица своего, посещая вечерние курсы. В те годы, когда он был рабочим, он забыл все, чему его учили дома, поменял свои хорошие привычки на дурные. Фактически он авантюрист, но я поняла это слишком поздно. Если бы ты знала, какой наивной я была! Я не хочу говорить о нем плохо – в конце концов, это твой отец… и все же, если я говорю то, что ты сейчас слышишь, то делаю это из лучших побуждений, я хочу, чтобы ты хорошо усвоила, что, переходя в низший класс, ты обрекаешь себя на катастрофу. Ты не можешь выйти замуж за кого попало.

Черные усы над белыми зубами, высокий лоб, приглаженные черные волосы, смеющиеся черные глаза, тонкие и ухоженные руки, протягивающиеся ко мне: отец. У него трость, гетры и шляпа, которую он часто снимает широким жестом, чтобы приветствовать дам на улице. Каждый раз, когда я встречалась с ним, он был счастлив видеть меня. Очень счастлив. Он глядел на меня, прижимал со смехом к груди, был внимателен к моим движениям, моим словам. Он изучал черты моего лица: «Твой нос, глаза – такие же, как у меня! Ты похожа на меня, волчонок!» И смеялся еще громче. Когда я приходила к нему, ничего другого, кроме меня, для него не существовало. И это меня смущало.

Я ужасно боялась того послеобеденного воскресного времени, которое я должна была раз в месяц проводить с ним. Я полагала, что обедов в течение недели достаточно. Но в день, когда я осмелилась сказать матери, что мне не нравятся эти воскресные встречи, она ответила, что «таков закон, и если ты туда не пойдешь, он не будет платить мне алиментов, которые и так мизерные». Кстати, на исходе каждого из этих дней мне надлежало напоминать ему о «конверте для мамы».

В обязанности Нани входила передача власти надо мной из ее рук в руки отца. Перед тем как оставить меня у дверей отца, она все время повторяла мне наказы матери: «Не вытирайся его платками. Прикасайся к нему как можно реже. Его болезнь убила твою сестру. И не забудь попросить конверт».

В такие воскресенья он неизменно водил меня в свой теннисный клуб, где начинал партию («Твой отец замечательный игрок»), потом заходил в помещение клуба, где играл в бридж со спортивными господами, одетыми в брюки из белой фланели, рубашки «Lacoste», шотландские свитеры, где были и женщины, которых я считала слишком развязными: они клали руку ему на плечо, называли по имени и наклонялись к его уху, шепча что-то, вызывающее у него смех.

Я ненавидела это место… Я не только умирала со скуки, но и испытывала страшный стыд за то, что я дочь разведенных родителей. В кругу моей матери развод родителей был несчастьем, испытанием, своего рода героизмом считалась жизнь в разводе. В кругу же отца из-за его смеха, его холостяцких привычек, его явной склонности к женщинам это было чем-то из области скандала.

В теннисном клубе я ни с кем не разговаривала и пряталась среди деревьев за кабиной, где переодевались женщины. Когда вечерело, я не двигалась с места. Если шел дождь, я укрывалась под верандой клуба. Отец, не привыкший заботиться о детях, никогда не искал меня. Он думал, что я развлекаюсь в парке или в клубе, и считал абсолютно естественным увидеть меня у машины в момент отъезда. Садясь за руль, он неизменно заявлял мне: «Мы славно провели день, не так ли, мой волчонок?»

Когда мы приближались к дому, я произносила (каждый раз готовясь к этому на протяжении всего маршрута): «Мать просила конверт».

Он делал вид, будто совсем про это забыл, – счастье, что я напомнила, – и начинал шарить по всем карманам, хотя каждый раз находил конверт в одном и том же месте. Он протягивал его мне, смеясь: «Дорого обходятся мне дети!»

Мне не нравилось, что он произносит эту фразу, ибо я знала, что той суммы, которую он ежемесячно дает матери и которая не изменилась со дня развода, то есть с момента моего рождения, мне хватило бы лишь для покупки пары туфель.

Теперь, когда я выросла, когда разразилась война и у семьи появились проблемы с деньгами, этот пенсион постоянно ставился во главу угла.

– Если ты думаешь, что из того, что дает мне твой отец, я могу тратиться то на одно, то на другое, то на третье для тебя…

Я всегда так боялась услышать эту фразу, что никогда ничего не просила. Во время войны я носила обувь на два – три размера меньше, так что мои ноги так и остались деформированными. Было очень трудно что-либо достать, а цены на одежду были умопомрачительными. Мать, ужасаясь моему быстрому росту, констатировала с каждой сменой сезона, с каждым началом учебного года, что моя прошлогодняя одежда мне мала. Тогда она брала трубку и в моем присутствии звонила отцу. Мне она запальчиво говорила: