Слова через край - [148]

У перил вокруг золотого купола св. Петра виднеются красные свитеры туристов. Однажды, в июле прошлого года, в четыре часа утра, мы с Джузеппе Феррарой приехали на площадь св. Петра: мы хотели полюбоваться здесь восходом солнца и мчались, превышая скорость, через весь город в страхе, что вот-вот рассветет. На площади никого не было, кроме одного извозчика — он спал в своей пролетке. Что он здесь делает в этот час? Ждать седока — нелепо. Мы остановились поглядеть на лошадь, у нее к шее был подвязан мешок с овсом, она ела так осторожно, что мешок почти не двигался. Вдруг мы услышали стук другой пролетки — она подъехала со стороны ворот Кавалледжери и встала рядом с первой. Почему так рано? Да потому что, кто приедет первым, тот и возьмет седока. Этот приезжает почти всегда раньше всех, за четыре часа (до 8–9 часов-утра никто не станет нанимать извозчика)…

Теперь мы летим над казармами на аллее Юлия Цезаря с огромными пустыми плацами времен короля Умберто. Министерство финансов — одно из самых гигантских сооружений, а виа Венето — серая и короткая. Тюрьма Реджина Чели — вся тщательно продуманная и придуманная, перед ней темнеет виа Лунгара. Там в этот час, наверно, подметают крохотный зал «Чине Арте», где сегодня утром Ди Джамматтео будет вести дискуссию с Роммом, Чухраем и Зоркой на тему «Кино и общество». За Тибуртиной — рабочий район, который начинается с кварталов североитальянской архитектуры.

Мы приземлились, чуть не задев за крыши заводских цехов «Скуибб», «Сан-Пеллегрино» и «Ланча». Звук сирены возвестил час дня. Я вспомнил аэродром в Пизе, откуда два месяца назад летел в Рим. Я возвращался из Виареджо. (Почему же все-таки не отменят тайное голосование? Жюри премии «Виареджо» должно публиковать протоколы своих заседаний. Оздоровить литературные премии — означает сделать более полной, более явной ответственность членов жюри.) Было жарко, двое американских солдат ходили взад-вперед в карауле. Другой американец, в комбинезоне и желтой фуражке, очень высокий и сутулый, сигналил только что приземлившемуся самолету, Это все военные дела. На поле стояли самолеты устрашающего вида, выкрашенные в защитный цвет, может быть те самые, что транспортировали солдат в Конго.

Я шея к трапу своего самолета ДК-7, вдруг испугавшись: может, я совсем не тот, за кого себя принимаю, и живу, лишь притворяясь, что вокруг мир и свобода, может, все мы притворяемся, в том числе и стюардессы? Они отвлекают наше внимание при помощи завтрака, красивого синего цвета своей формы, а я обманываю кого-то своим смехом и проектами фильма, сценарий которого собираюсь написать в будущем, 1963 году.

На Сицилии (5 ноября 1962 г.)

Я просматриваю заметки, сделанные во время своей двухдневной поездки на Сицилию. Один говорит: «Здесь люди малоподвижны, они выходят из дому, только чтобы навестить своих родственников в тюрьме или в больнице». Другой: «Рыба начинает вонять с головы», — он хочет сказать, что коррупция идет сверху. В Траппето мы зашли в дом к одной беременной женщине. Она укладывала в чемодан новые трусы и майки — муж ее эмигрирует в Германию. Он бы никуда не уезжал, если бы зарабатывал хоть две тысячи лир в день, но больше тысячи лир море ему не приносит, а у них ребенок, больной полиомиелитом. Он не знает, какая там ждет его работа, родственник написал ему: «Можешь приехать», — и он едет. Он будет получать около года по пять — десять тысяч лир в месяц, потом ему прибавят. В маленьком порту лежат вытащенные на берег десять или пятнадцать моторных рыбачьих баркасов, от долгого бездействия они приходят в негодность. В море нет больше рыбы. Вспоминаю строчку из стихотворения моего друга Орацио Наполи: «Не причиняйте вреда морю». В 1935 году это еще звучало абстрактно. Хищнический лов ведут рыбаки, которые приходят на своих судах из Палермо, они не оставляют даже икры на дне моря. Но обо всем этом уже рассказал в своих замечательных книгах Данило Дольчи. То же самое творится и в других селениях, особенно это чувствуешь, проходя по узким переулкам Кальсы — похоже, будто смотришь иллюстрации к разоблачениям, сделанным Дольчи, которым не верят из трусости или низости, думая, что все это существует только на бумаге. В Кортиле-Кашино множество беременных женщин, у всех жителей болят зубы, на лицах детей мухи и короста… Меня затошнило, и я подумал, как и в тот раз, когда ездил в Коттоленго[26]: «Только, ради всего святого, сдержи тошноту, постарайся не подать вида, они ведь поймут, что тебе стало плохо из-за них — от запаха мочи, цвета супа, который один из больных продает по 20 лир за миску, от полной до краев бочки с нечистотами, от кучки приятельниц, что чуть ли не сладострастно ищут друг у друга вшей, из-за ухватившихся за их юбки голых детей…»

Я чувствовал себя, как должен чувствовать депутат, когда люди, мимо которых мы проходили, говорили нам вслед: «Два года назад обещали пять миллиардов, чтобы покончить с этим клоповником, а до сих пор все по-прежнему». Мне оставалось лишь расточать улыбки, а внутри испытывать какое-то смятение — желание смотреть, узнавать глубже, копить в себе гнев и возмущение пополам с желанием сбежать, снять с себя всякую ответственность за увиденное и жить себе по-прежнему в ожидании, что вдруг произойдет нечто, столь ужасное по своей несправедливости, что заставит нас наконец предпринять те самые решительные действия, о которых мы столько говорим.