Слон и кенгуру - [53]

— Послушайте. Думаю, мне удастся вытащить хотя бы мелкую живность. Утонет Ковчег все же не очень скоро. Если я пропихну клетки сквозь люк, сможете вы, миссис О’Каллахан, открыть их и всех выпустить?

— Как скажете, мистер Уайт.

Через двадцать минут клетки и ящики были подняты на палубу, и она приобрела вид удивительный. Утки уплывали, крякая; кролики, приобретшие сходство с утопшими кошками, мужественно плыли по-собачьи; куры сидели на голове Микки; пичужки, щебеча, порхали вокруг; а Домовуха с упоением наблюдала за ними.

— Ну вот и все.

Ковчег еще держался, и мистер Уайт недолго постоял на палубе, гадая, что будет дальше, прикидывая, как доставить своих пассажиров на сухую землю. И забрался к ним на парапет, дабы изучить имевшиеся у него возможности.

Так он впервые увидел сложившееся в Кашелморе положение.

Чтобы описать таковое, весьма запутанное, необходимо вернуться ко времени бубуканья и покушения Герати на жизнь нашего героя.

Мистер Уайт был из тех, кто не замечает, что думают о них люди, не обладал он и способностью оценивать наперед реакцию их на то, что имел обыкновение делать. Собственно говоря, он был слишком погружен в размышления о важных материях — вроде Доктрины Первородного Греха и возможности соорудить в Беркстауне ванну, — чтобы находить время думать о том, что думают люди о том, что думает он сам. И вследствие сего, трогательно не сознавал своей известности.

Конечно, он всегда понимал, как понял бы всякий, кто подвергался преследованиям за наблюдение над муравьями, что построить Ковчег, не навлекая на себя пристального внимания, а то и неодобрения местных жителей, невозможно. Однако пренебрежительно полагал, что местным оно и останется. Если бы он и задумался на сей счет, то сказал бы, что людьми, которые осыпали Ковчег обломками кирпичей, были его соседи, жившие не далее, чем в миле от Беркстауна.

И это было бы серьезной недооценкой.

Даже когда о строительстве судна только-только стало известно, еще до наводнения, его обсуждали во всех лавках, на всех сборищах, на кухнях и в прочих раскиданных в радиусе десяти миль от мистера Уайта местах, где принято было обмениваться невинными сплетнями. Когда же начался Потоп, волнение распространилось, подобно электрическому току, по всем базарам Килдара.

Люди вокруг Кашелмора жили скрытные. Они полагали, о чем уже упоминалось, что каждый постоянно думает о том, что думают о нем все остальные. Вследствие этого, никто не потрудился сообщить мистеру Уайту о приобретенной им славе, считая, что он и так наверняка о ней знает. А он, не ведавший даже о совершенном на его жизнь покушении, ничего, конечно, не знал.

Быть может, эта слава и не приобрела бы, в конечном счете, большого значения, не приведи она его к конфликту со Святой Римско-Католической Церковью. Но это, увы, случилось, когда Потоп стал приобретать очертания катастрофы.

Мистер Уайт предсказал его, принял против него меры, засвидетельствовал его начало, а ведь то было величайшие из наводнений, какие помнил даже самый старый из пенсионеров Кашелмора, и тут было чем гордиться, ибо последний уверял, что ему 113 лет и человеком он был мудрым, осуществившем честолюбивую мечту каждого ирландца: надуть власти и разжиться пенсионом, как только ему стукнет сорок лет.

Деяния мистера Уайта так светили светом его перед людьми, что они видели добрые дела его и прославляли Отца его Небесного[41].

Опустошения, которые нес с собой Потоп, разрастались, а вместе с ними нарастал ужас, охвативший все графство, и в итоге образовалась партия, провозгласившая нашего героя вторым Ноем. Наиболее умные и дальновидные женщины в больших количествах стекались в Кашелмор, чтобы исповедоваться.

Ну так вот, здешний приходской священник, отец Бирн, был пастырем старой школы, с ярко-красным лицом и животом, плотным, как яблоко. Ему случалось поколачивать палкой — в старом стиле — прихожан, назначавших на воскресенья любовные свидания. Выслушивать семь исповедей в день, а таково было обычное их число, уже было достаточно тяжело, а тут еще ересь подняла уродливую главу свою среди его паствы, и что хуже всего, глашатаем Божественного Провидения оказался дерзновенный, чему-то там учившийся мирянин, который и в Мейнуте-то[42] положенного числа лет не отсидел. Если должен был состояться Потоп, возвещению о нем следовало поступить по уже проверенному каналу, коим и был отец Бирн.

Вследствие сего приходской священник осудил мистера Уайта с кафедры Кашелмора, — однако и об этом никто уведомить последнего не потрудился, дабы не поранить его чувства. В общем и целом, обличение было так себе, умеренное, до других отец Бирн был обычно и не горазд, но к несчастью, оно совпало с повышением уровня воды — перед самыми морозами. Повышение это подкрепило воззрения скептиков, который сочли его красноречивой отповедью мистера Уайта, отчего число желающих исповедаться не уменьшилось, но возросло. Отец Бирн, до крайности возмущенный тем, что представлялось ему явственным бунтом, произнес пару недель спустя вторую проповедь, в которой пригрозил лишить бóльшую часть прихожан утешений Церкви и назвал мистера Уайта Безбожником, Антихристом и Англичанином. И напрасно, лучше бы ему было поосторожничать. Его приверженцы навряд ли могли осыпать Беркстаун новыми порциями кирпичей, а Люди Откровения пришли к выводу, что отец Бирн пытается припугнуть мистера Уайта, вывести его из себя. И решили подождать, посмотреть, какой из этих двух чародеев возьмет верх — ну, а на следующий день ударил мороз. Последний приток воды довел несчастный город до состояния почти припадочного: затопленные поля лишили его какой-либо связи с внешним миром; единственный в нем телефон сломался; город сотрясся расколом; ему угрожал Гнев Господень. Те, кто еще держался за Римлянское Суеверие, обличали Нововеров, последователи ересиарха отвечали им колкостями и угрозами разорения. Отцы обратились против детей; мужья против жен; а кровяное давление отца Бирна, и без того уж высокое, достигло рекордного уровня, — и вот в эту библейскую ситуацию наш бездумный навигатор приволокся на своей посудине, когда катастрофа была в самом разгаре.