Слезы Макиавелли - [41]

— Что ж, если дойдет до драки, зовите меня.

— Спасибо, Тереза, — поблагодарил ее Макиавелли. — Надеюсь, что нам не придется прибегнуть к твоей помощи. А пока выпьем за Марко, сегодня он выказал редкую доблесть!

Покраснев от такой похвалы, мальчик чокнулся со всеми. В его слипающихся от усталости глазах светилась гордость. Радуясь за своего подопечного, Деограциас положил руку ему на плечо — с его стороны такое проявление нежности казалось чем-то особенным.

Как всегда по вечерам, заведение Терезы было переполнено. От разгоряченных потных тел воздух стал душным и липким. В зале стоял такой гвалт, что приходилось почти кричать, чтобы быть услышанным. Шум делался оглушительным, стоило кому-нибудь из гуляк затянуть песню: сразу же в другом конце зала нестройные голоса пытались его перекричать. К счастью, такое состязание всегда заканчивалось объятиями, в которых винные пары мешались с мужской дружбой.

Полнотелая Тереза ловко пробиралась через это пьяное сборище. Держа кувшины с вином, она переходила от стола к столу, спорила с одними, смеялась с другими, осаживала наглецов и никогда не теряла того грубоватого добродушия, которое сделало ее заведение самым любимым злачным местом в городе.

— Что вы намерены предпринять теперь? — раздался странный голос Деограциаса.

— У нас нет выбора. Надо побольше разузнать о кардинале Сен-Мало.

— Ты хочешь, чтобы мы за ним следили, так ведь, Никколо?

— Именно. Мы будем следить за ним по очереди. Пока мы все равно больше ничего сделать не можем. Причем наши противники как можно дольше должны оставаться в неведении о существовании векселя. Надеюсь, Чиччо, ты будешь держать язык за зубами, не так ли?

Гвиччардини поднял глаза к небу.

— Как ты мог хоть на мгновение предположить, что я позволю себе проявить несдержанность? Да я лучше умру, чем выдам друзей!

— А может, надежнее будет отрезать ему язык? Для верности? — предложил Марко.

Не сводя с него взгляда, Гвиччардини провел пальцем по горлу мальчика. Марко застонал:

— Помогите! Подлый убийца покушается на мою жизнь! Спасите бедного ребенка от этого злодея!

Все закончилось общим взрывом хохота. Потом Марко, сраженный усталостью, прикорнул на плече Деограциаса и заснул. Невероятно бережно слуга обхватил ребенка своими огромными руками и унес из трактира.

11

Руберто Малатесте потребовалось около пятидесяти лет, чтобы понять, что человеческая душа похожа на один из тех инкрустированных письменных столиков, которые за кажущейся простотой скрывают множество потайных ящичков. И хотя внешне он оставался недоступным для любых душевных терзаний, наемник чувствовал, как его непоколебимо твердый характер с каждым днем все сильнее поддается болезненным наплывам воспоминаний о его боевом прошлом.

Впервые Малатеста убил человека, когда ему было пятнадцать лет. Это вышло почти случайно. Изголодавшийся солдат миланской армии, отставший от части, забрел на ферму, где Руберто жил со своей матерью. Зарубив самого жирного из гусей, солдат попросил ее сварить птицу. Наевшись, он оглушил женщину, разозлившись на то, что она наотрез отказалась удовлетворить и другие его желания. Он как раз собирался воспользоваться тем, что она была без сознания, когда вошел ее сын.

С неожиданным для него самого хладнокровием он вонзил свой охотничий нож в спину насильника, а затем прикончил его ударом в сердце, как отец учил его поступать с бешеными собаками. Негодяй испуганно уставился на него, изумленный тем, что рука мальчишки смогла так легко перерезать нить жизни того, кто уцелел в стольких сражениях.

Как ни странно, лезвие ножа оставило на теле почти незаметные ранки. Только небольшое пятнышко крови выступило на одежде. Малатеста наблюдал за недолгой агонией с безразличным видом, не испытывая при этом никаких чувств, как если бы убил животное.

Однажды вторгшись в его жизнь в самом ее начале, смерть навсегда стала его спутницей. В двадцать лет он вступил наемником в роту Бартоломео Коллеони, с которой прошел в сражениях через всю Италию. Тридцать лет такой суровой жизни закалили его дух так же, как и тело.

Знакомый с жестокостью своего времени не понаслышке, Малатеста знал, что только строгая личная этика позволит ему не поддаваться тяге к убийству. Некоторые из его соратников обращались к вере, надеясь, что она поможет им забыть кровь и насилие. Что касается Малатесты, то он выбрал честь.

Убийство как таковое не смущало его, если были соблюдены некоторые основные правила. Самое важное из них состояло в том, чтобы никогда не убивать по личным мотивам. Он сражался за деньги и ни за что другое. Борьбе за какое-либо дело или идеалы не было места в его жизни.

Второе правило требовало от него щадить мирное население. Если это оказывалось невозможным, он предоставлял действовать своим соратникам, а сам удалялся настолько, чтобы не слышать вопли жертв.

Так война стала для Малатесты своего рода ритуалом, который он совершал почти машинально, дословно выполняя приказы и избегая любой личной инициативы. Это, правда, не избавляло его от ответственности за смерть тех, кого он убивал своими руками, но позволяло отложить муки совести на потом.