Слётки - [42]

За все! За здоровье их, за то, как прилажено обмундирование, в каком порядке оружие. Ну и за всякие умения их – бегать, подтягиваться, метко стрелять, наконец, прыгать с парашютом, одним словом – воевать, если нужно.

То-то и оно. Если нужно. И выходило – нужно по нынешним временам, и даже очень, а самое неясное – со своими же воевать. Ведь там, где стреляют, взрывают, нападают, живут не чужие, наши же, хоть чернявые и говорят на непонятном языке.

Об этом Борик сказал как-то Глебке, и тот аж затуманился, забеспокоился. Вроде бы и знал он обо всем этом, сто раз слыхал по телевизору, но прежде такие сообщения над ним высоко проходили, как далекие облака, и его лично не касались. А теперь… Ведь Борю туда запросто послать могут. Прикажут – и все! Не откажешься!

Медленно и как будто нехотя стал понимать Глебка разницу между тем, когда ты вольный человек и можешь отказаться от того, что тебе не нравится, и когда ты человек обязанный, вот как теперь Борик. Ведь он же присягу принял, и хоть внешне человек по-прежнему свободный, да только непременно должен двигать туда, куда прикажут, и сделать, что велят.

А потом совершилось выпускное Борино появление. Прибыл буквально на три дня – сияющий погонами с двумя маленькими звездочками.

Глебка тогда словно застыл, и Боря легонько тыкал его кулаком в бок, чтобы отошел братишка от своего молчаливого онемения, чтобы очнулся, наконец, чтобы понял: это просто время катится, и старший брат закончил училище, надо уезжать в часть по назначению, а перед тем ему еще стрелять на соревнованиях, и не каких-нибудь, а международных, и не где-нибудь, а в Берлине!

Но Глебку заполнил какой-то темный страх – неясное и вовсе недетское предчувствие, наверное, потому, что у Бори не было права остановить и переиначить свою жизнь так, чтобы не все приказы выполнял, не всему подчинялся и не за все отвечал.

Пожалуй, эти последние три Бориных отпускных дня, когда он сверкнул в городке звездами на погонах, голубым беретом и значком, изображавшим парашют, оставили в Глебке самый черный след.

Может быть, Дылда всему виной – она от Бориса не отходила. Вечером до дому его провожала, топталась на улице, ждала, когда он ненадолго забегал – но порог не переступала. Чего-то остерегалась, как ни звали ее Боря и даже бабушка Елена Макаровна.

Бледная, с гладко уложенными волосами, одетая, как сотни других девиц небогатого происхождения, высокая и худая, она гляделась совсем не под стать красивому Боре – он и ниже ее ростом, и моложе по возрасту.

Библиотекарша просто-таки стерегла его, а оттого не дала ему с Глебкой и вдвоем-то толком побыть, съела время, отведенное судьбой на братские разговоры.

2

И теперь время не шажками и часами двигалось, а днями скакало, неделями и еще – письмами. Бориными. От письма к письму шло время, хоть и мобильник у него был, как и у Глебушки, да денег хоть у того, хоть у другого на много не хватало или доставало в обрез. Раз десять всего и поговорили-то за все годы ученья. Борис пользовался мобилой где-то там, по своим делам, а Глеб просто ждал, когда брат сэкономит и наконец позвонит. А экономилось плохо. Телефон, майоров подарок, у Глебки молчал. Так что ждали писем.

Они и приходили, правда, не торопясь, не поспешая, да и не приносили никаких особенных новостей и даже адреса. Сначала он был, а потом почему-то исчез, остались только цифры: номер полевой почты.

Сперва письма эти занимали целую страницу, а то и поболее. Он писал всегда о чем-то постороннем, например, о соревнованиях по стрельбе, и Глебка этому внимал с радостью, но бабушка и особенно мама огорчалась, что сын не пишет «про жизнь», как они выражались.

Постепенно Глебка начинал понимать, как недостает чего-то важного в новых, с номерами полевой почты, письмах Борика. Он перестал писать о соревнованиях, а послания его стали заметно короче, строчек по пять-семь: мол, не волнуйтесь, несу службу в дальнем гарнизоне, все идет своим чередом. И больше половины в этих письмах приветы всем подряд – горевским друзьям, бабушке, маме, Глебке – какие еще приветы, ведь он им же самим писал! Странно. Как будто вообще это не им написано, а кем-то другим, но – нет, почерк-то Борин.

Однажды – дело было осенью, и Глеб это точно запомнил, – перед рассветом запиликал, нежно закурлыкал мобильный телефон, и младший с трудом проснулся, схватил его неверной со сна рукой, спросил шепотом, чтобы не разбудить маму и бабушку:

– Ты, Боря?

И услышал какой-то полустон, полупридыхание:

– Гле-ебка! Гле-ебка!…

Глеб вскочил на постели, стал кричать:

– Боря! Боря! Где ты? Что с тобой?

Мама и бабушка не просто проснулись, а вскочили, стояли – по-женски неприбранные, всклоченные, беспомощные, жалкие, с глазами, округленными ужасом.

Глебка в секунды понял, что должен поступить не как ребенок, а как-то совсем по-другому. Что даже простое колебание, даже повторение того, что он услышал, для женщин станет ударом.

Трясясь всем телом, подавляя этот откуда-то прихлынувший в теплой избе озноб, он вдруг сказал не своим голосом:

– Да нет, это ошибка! Звонят тут ночью, людям спать не дают! Бабушка и мама задвигались по избе, сначала механически, скованные и молчаливые, потом их постепенно отпустило, они завздыхали, заговорили на свои хозяйственные женские темы, велев Глебке еще поспать – было ведь очень рано, где-то, наверное, половина шестого.