Слет - [12]

- Понятно, - сказал он. - Я думал про другое, - и стал рассказывать, как он однажды решил стать эльфом.

- Эльфы видят пятнадцать миллионов звезд, да? - спросил он.

- Ну, допустим, - я понятия об этом не имел, но поверил, потому что не мог понять, как они существовали в сумеречном мире, когда над Средиземьем не было ни солнца, ни луны.

- А человеческий глаз - около трех тысяч. Все дело в том, что у эльфов смещено цветовосприятие, и они видят в ультрафиолете. Ну, и я договорился с одним мужиком, он мне облучил глаза ультрафиолетом, чтобы ненадолго изменить границу восприятия. И я увидел около миллиона звезд.

- Ну и как?

Он что-то пробурчал, из чего я понял, что впечатление было не слабым, и он больше не жаждет повторить этот опыт.

- Ну и сумасшедшие вы все-таки, толкиенисты! - заметил я.

- А ты знаешь, какое у меня прозвище? Гэндальф. Потому что я, как и он, тоже всюду свой нос сую.

Нос у него, надо заметить, был очень длинным.

9.

Через какое-то время я обнаружил Витьку. Он стоял в темноте за моей спиной, шатался и дрожал крупной дрожью - то ли замерз насквозь в палатке, то ли у него такая странная реакция на сильный перепой.

- Проснулся? - спросил я.

- Аг-га, - промолвил он, стуча зубами. - У н-нас ещ-ще ост-т-талось ч-что-нибудь?

- У меня только вино.

- У м-меня в п-п-палат-тке гд-де-то д-должна б-быть ф-фляжка с п-п-портвейном, - еле выговорил он. - Б-будь д-д-другом, п-п-принеси?

Я отправился к нашей палатке, а по пути мог наблюдать ещё одну любопытную сцену: в стельку пьяный Поленов пытался заползти в свою палатку. Он тыкался головой в бок палатки, потом отползал немного и опять пытался протаранить стенку. Но увы, ничего у него не получалось. А ведь, как мне стало потом известно, в палатке его ждала женщина.

Я действительно обнаружил в нашей палатке фляжку, а в ней на дне немного портвейна. Не знаю, как он уцелел. С портвейном я вернулся к Витьке, мы отошли в сторону, и я налил ему в кружку. Он взял кружку в руки, но руки у него так тряслись, что он не мог донести кружку до рта, и только все расплескивал. Пришлось поить его, как маленьких детей кормят с ложечки. Не знаю, пошло ли это ему на пользу или нет, но дрожать он перестал. Через несколько минут он нашел какой-то торчащий из земли кол - наверное, остатки срубленного дерева - лег на него животом и стал излагать наружу все, что он думает об этом мире. Блевал он так долго и обильно, что я даже испугался, что это с ним так сурово? Аленка принесла от костра чай и стала его отпаивать.

Тем временем на костре Зубр кончил петь - видно, исчерпал себя - и наступившим молчанием воспользовался Краснопольский. Он, зачем-то взяв гитару в руки, читал энергичные стихи, яростно налегая на букву "р", а-ля Высоцкий. Я оказался рядом с Зубром и слышал, как тот негромко сказал:

- Он, конечно, м.., но стихи читает здорово.

Потом гитару взял Витька, но то ли он ещё не отошел до конца, то ли желающих слушать не было, - что-то у него не пошло. Он опять попытался спеть "Лошадок", видимо, забыв, что их уже пели, но никто его не поддержал, он пропел пару куплетов и завял. Потом он спел себе под нос ещё две-три песни, и мы решили, что пора идти спать.

Но прежде чем сделать это, мы распрощались с Краснопольским. Он решил уехать прямо сейчас, на первой электричке, и не ждать до утра. Мы обменялись с ним рукопожатиями, и он удалился, походкою твердой шагая по хляби. И весь такой гордый, и весь такой с дипломатом.

Я долго пытался поудобнее устроиться на жестких пенках и соорудить что-нибудь вроде подушки под голову, когда у соседнего костра какие-то женщины запели щербаковскую "Душу".

- Я не могу, - страдальчески сказал Витька. - Меня сейчас опять тошнить начнет! - и с этими словами он выскочил из палатки, подбежал к костру, отобрал у этих дам гитару и спел эту песню так, как по его мнению, её было нужно петь. После чего возвратился, удовлетворенный, и мы стали засыпать. Поначалу было прохладно и неуютно, и едва я закрывал глаза, опять начиналась "звездная болезнь", и меня начинало мотать по Вселенной из стороны в сторону. Но потом я сдвинулся немного, прижался к боку лежавшей между мной и Витькой Аленки и потихоньку сумел заснуть.

10.

Утром я, как всегда, проснулся раньше всех, и когда окончательно продрал глаза, вылез наружу. Голова трещала и болела, и ноги не желали стоять прямо, но я решил, что это пройдет, особенно, если сейчас хлебнуть винца. Ждать, когда проснется Витька, было бессмысленно, поэтому я немедленно направился к своему шмотнику, по-прежнему стоявшему под деревом, сунул в него руку, но ничего не обнаружил. Я удивился, пошарил повнимательней, но опять безрезультатно. Тогда пришлось приступить к интенсивным поискам. Я вышвырнул из шмотника все наружу, заглянул в карманы и окончательно убедился, что бутылки нет.

- Блядские хоббитцы, где бутылка? - пробормотал я и почесал в затылке. - Не оставили горлуму вкус-с-сненького вина. Ничего не понимаю. Куда она делась? Мы же её вчера не выпили! - я хорошо помнил, что вчера, уже немного протрезвев, я её находил - значит, мы не могли её выпить, когда у меня отшибло память. Я засунул голову в палатку и спросил: