Слепой боец - [15]

— Наверно, ты понимаешь, — чуть дрогнувшим обидой голосом сказал Гэвин. — Это понимают звери, и лиственницы, и камни. А я нет. Я всего лишь человек.

А волк был всего лишь волк; и он тоже потерял что-то, как Гэвин потерял в себе зверя, понимающего слова Мира, не задумываясь о них. Поэтому волк думал о лесе, который ждал его. Приближалась ночь, и на крик сороки, возвратившейся спать в лес из деревни, он насторожил уши. Было время, когда Гэвин чуть нечаянно не сделал из него собаку; почти уже сделал — но теперь это был истинный волк, и собакой он не смог бы стать, если б и захотел. Никогда в его жизни не было службы и преданности; дружба — да, но дружба ведь совсем иное, хотя кто знает, что об этом думают собаки и волки, и думают ли вообще.

Общая охота была закончена, и среди деревьев сгущались сумерки. «Что ж, человек, мне пора», — так можно было бы перевести движение, которым волк шевельнул хвостом, а потом вытянул его, неторопливо поднимаясь, горизонтально над землей и сам весь тоже словно вытянулся, становясь на глазах почти в полтора раза длиннее. Все еще в неуклюжих лохмах, по-молодому нескладный, он все-таки был красив — бесконечно красив, как красиво все, что на своем месте и соответствует собственной сути. Во всяком случае, все живое и сущее здесь, на Земле. О мертвых и несуществующих ближе к ночи не будем говорить.

— А хорошо, что я тогда не снял с тебя шкуру, — сказал Гэвин.

Волк шевельнул ушами на его голос, провожая взглядом еще одну сороку, возвращавшуюся из деревни, и скользнул в сумерки. К утру он не вернулся, да Гэвин и не ожидал, что вернется. Должна была произойти еще одна их встреча, чтоб они поняли наконец, кем стали друг для друга; но встреча эта суждена была не там и не тогда.

Путь Гэвина домой оказался неблизким, и вел он через фьорды, забитые льдом, и несколько людских селений, где слова о случившемся к западу от них разлетались уже, как испуганные птицы, и там Гэвин услыхал о Зиме Оборотней и впервые понял, что мог бы угодить в скелу, которая бы ему не очень понравилась. Но в этих самых местах к западу испокон веков бывали странные вещи, и потому людей вести о них не удивляли настолько, как случись они где поблизости, и занимали не больше, чем слова об Охоте на Сребророгого Оленя, которая была достаточно близко отсюда и для вестей о которой находились и уши, и рты. В толках о том, кому достанутся рога и кому отдаст отец Ивелорн-гордячку, была для людей отрада, как и в том, что оборотни завелись не в их округе, и в том, что охотники не из их округи гневят Хозяйку Леса; Гэвин, который мог позволить себе не одобрять дела кого-то из рода Гэвиров, но никому другому, некоторое число раз ввязывался в ссоры по пути и, узнав все нужное ему о дороге, гостеприимства более не искал, чтоб не сделать в этой округе нынешний год Зимой Свар с Чужеземцами.

Волк же вернулся домой другой дорогой — как возвращаются звери, и было его странствие куда более наполнено запахами и вкусами, исследованиями незнакомого для его глаз и лап, вкусным и чистым морозом (не травленным дымом и стряпней), а еще — поскольку он был не просто волк — наверняка и своими собственными скелами в зимнем лесу, и уже почти у самого Гэвинова хутора их дороги пересеклись случайно, если такое бывает случайностью, и волк, завидевший Гэвина первым, остановился и задумался ненадолго, вспоминая носом, как вспоминают звери, а потом сел, плотно подвернув хвост, и стал смотреть на торящего путь лыжника, а Гэвин подошел к нему и тоже остановился, и впервые в жизни его разговорчивость так и осталась в кармане.

— К дому все же не подходи, — заговорил он минуту спустя. — Ягри — это мой сводный дядя — Ягри даже я не смогу объяснить, что твоя шкура не про него.

Об этом Ягри, сыне Гэвира, говорили, что он не успокоится, пока не добудет волков больше, чем сам Маррит Охотник; но к двадцати семи волчьим шкурам он так и не прибавил двадцать восьмую. Одним из первых среди Гэвиров он погиб девять дней спустя, но тогда Гэвин знал только, что Ягри (хоть и уважал по-настоящему лишь волчью охоту) отправился вместе с его старшим братом за Оленем, и это поворотило его мысли к нынешним тревогам.

— Эх, знать бы, что там! — проговорил Гэвин, оглянувшись туда, где был его хутор, и потом посмотрел опять на спокойно улыбающегося волка, потер лыжным шестом висок и вздохнул. — За копье отец меня убьет, — сказал он.

Но когда Гэвин вернулся домой, там оплакивали уже его старшего брата, тело которого принесли позавчерашним днем из леса, и никто не убил Гэвина, только мать, притиснув его к себе, постояла так, дрожа, несколько мгновений. За делами той зимы всем было не до охоты Гэвина, и без объяснений казалось ясным, что из самолюбивой его выходки могло произойти. А сам он рассказал, конечно, всю историю, да не слишком-то много имел времени о ней вспоминать, оттого что душа его очень скоро была занята без остатка. В скелах о распре Гэвиров и Локхиров звучит часто имя Гэвина, сына Гэвира; упоминается там и его волк; но на вопрос о том, как началась эта странная дружба, отвечали по-разному, а вы, прочитавшие эти строки, знаете верный ответ.