Слепень - [8]

В последних словах нарком услышал даже некоторую теплоту, теперь они как бы намекали на их с генеральным комиссаром землячество.[8]

Всё. Гудки отбоя.

– Что уши развесил?! – прикрикнул на адъютанта нарком.

– Виноват, товарищ народный…

– Свободен.

– Есть!

Когда за адъютантом закрылась дверь, нарком придвинул к себе огромную, как корыто, служащую именно для определенных целей пепельницу, и собственноручно спалил над ней и то анонимное письмо, и тонкую папочку с одним-единственным листочком – личное дело этого самого старшего лейтенанта госбезопасности Слепченки, имени которого – нарком в этом поклялся себе – он больше никогда не вспомнит.

Затем открыл форточку, чтобы проветрить кабинет от дыма и вони, а после того, как все это вылетело на февральский воздух, он, закрывая форточку, уже добросовестно не помнил, что́ унес вместе с собой этот дым.

Не было ничего.

* * *

Уже несколько дней Н. Н. Николаев сидел в новом кабинете, совсем в другом здании, поскольку недавно был переведен из НКГБ в Главное разведывательное управление Генштаба. Вместе с новым кабинетом и новой должностью он получил и новое звание – генерал-майор, лишь фамилия осталась, хоть и не родная, но прежняя, уже привычная, с прикипевшими к ней буквами Н. Н., которые он почему-то даже в мыслях непременно к ней приставлял.

Хотя перевод произошел с некоторым, пожалуй, понижением в звании,[9] генерал Н. Н. Николаев был этим переводом вполне доволен. Он всегда считал себя, а иногда и называл вслух служилым человеком отечества, но если там, на прежнем месте, приходилось всячески ловчить и врать, чтобы отбиться от псовой службы отдельным малосимпатичным личностям и отдаться именно этому служению, то здесь он сразу почувствовал себя на своем месте. В отделе, где он теперь служил, ни из кого не выбивали липовые показания, не раздували отчетную цифирь изловленных злодеев; цифры здесь, впрочем, тоже были, но совсем другие, конкретные, добытые совсем иным путем, от людей, находящихся за кордоном и уже забывших свои подлинные имена и фамилии, так же, как он сам, генерал Н. Н. Николаев, когда-то прочно забыл. Эти цифры обозначали число танков, самолетов, дивизий и т. д., и цифрам этим можно было доверять.

Сейчас генерал Н. Н. Николаев сидел, склонившись над расшифровкой одного из таких сов. секретных отчетов, полученного из Германии, изучая число танков и дивизий, начавших перемещаться к нашим западным границам.

В общем-то, количество это было не таким уж пугающим – меньше семидесяти дивизий, тысячи полторы танков. Да он знал и из других источников, что Германия, даже развернись она сюда, на восток, во всю свою мощь, сможет выставить и того, и другого едва-едва вдвое больше. Это против наших двадцати тысяч танков и трехсот дивизий, уже существующих, а о таком чуде, как танки КВ и Т-34 Германия пока что, в сорок первом году, не может и мечтать.

В том, что война с Германией непременно будет, он, Н. Н. Николаев, не сомневался – вот только когда, когда? И, несмотря на наше колоссальное превосходство в технике, боялся этой войны.

В недавней Финской войне наше превосходство было еще более разительным, а чем все обернулось? Бывало, нашу дивизию блокировали два взвода финских лыжников; дивизия сидела в лесу и посылала панические радиограммы: спасайте, мы окружены! И расстрелы командиров перед строем не прибавили армии боевого пыла. Генерал Н. Н. Николаев опасался, что и в начале грядущей войны дело будет обстоять ничуть не лучше. Он понимал то, чего, кажется, не понимали там, в Кремле: техника воюет не сама по себе, воюют люди. А вот что касается людей…

Нет, он не считал русских людей трусами, да и ни один враг ни в какую войну за трусов их не держал, – но уж больно пригнуло, прибило их к земле последнее страшное десятилетие. Армия состояла большей частью из крестьян, из тех, кто еще детьми видел и расстрелы, и голод, порой доводивший до людоедства. Большая ли охота им, повзрослевшим, отдавать жизни за такую власть? Просто они еще не знали, что в рейхстаге сидит людоед ничуть не более гуманный, чем сидящий в Кремле.

Вот когда поймут – тогда и воевать будут по-другому. Это, без сомнения, произойдет, но далеко, далеко не сразу, поэтому и начало войны виделось Н. Н. Николаеву совсем не таким победным, как в недавнем глупейшем кинофильме «Если завтра война…»

От этих мрачных мыслей его оторвал телефонный звонок. Звонил его друг, старший майор П. П. Петров из НКГБ, бывший по рождению таким же П. П. Петровым, как он сам – Н. Н. Николаевым. Оставив прежнее место службы, он, Н. Н. Николаев, не порвал связей со своими друзьями и единомышленниками оттуда, с Лубянки.

П. П. Петров приглашал его на ночную рыбалку, на подледный лов. Сообщил, что прикорм для рыбы обеспечит сам, вместе с А. А. Александровым.

– Буду в двадцать один ноль-ноль, – пообещал Н. Н. Николаев.

Что означает эта «ночная рыбалка» и этот «прикорм для рыбы», он превосходно знал.

* * *

…В свете фонариков «прикорм для рыбы» бился на заснеженном льду Москвы-реки и что-то мычал сквозь кляп во рту. В жизни, уже подошедшей к концу, этот «прикорм» звался капитаном государственной безопасности Евтюховым, под каковым именем, прикрываясь красной «корочкой», сотворил множество всяческих гнусностей, последней из которых была продажа «детей врагов народа» из специального детского дома в чьи-то неизвестные руки. Это случилось с полгода назад, но только недавно старший майор П. П. Петров узнал про это дело.