Слэм - [59]

— Забавно, — сказала Андреа. — Меньше всего я хотела, чтобы моя шестнадцатилетняя дочь сделала меня бабушкой. Но вот это случилось, и это действительно здорово.

— Да, — подтвердил я, потому что на самом деле не знал, что еще сказать, кроме того, что, мол, я счастлив, что вас это радует. Только вот я не мог придумать, как сказать это, чтобы все не выглядело как издевательство.

— Мне пятьдесят, — продолжила она. — А если бы Алисия родила в том же возрасте, что и я, мне было бы шестьдесят восемь. Я уже была бы старухой. Понимаю, что ты и сейчас меня считаешь таковой, но я еще могу бегать, играть в разные игры и... Ну, это будет мило. Потому-то какая-то моя часть очень рада, что это происходит.

— Здорово.

— А ты что чувствуешь?

Я задумался. Не то чтобы я не знал, что ответить. Хотелось мне сказать вот что: «Нет, я не ощущаю себя на седьмом небе». Пусть даже я, заброшенный в будущее, видел там своего сына, и он был прекрасным ребенком, и неправильно было бы сказать, что я не хочу его... Но я не чувствовал себя папашей, я не хотел быть папашей, я не знал, что мне делать в ближайшие несколько лет, не говоря уж о более долгом сроке. Но не мог же я выложить все это, правда? Потому что мне пришлось бы объяснить про будущее, и про ТХ, и про все это.

Может, именно потому я и был заброшен в будущее. Вероятно, Тони Хоук хотел предостеречь меня от высказываний, о которых я потом пожалею. В период ожидания все казалось таким, будто у нас есть только минимум времени, чтобы выразить словами, что у нас на уме, — будто мы в этой комнате и умрем. Если бы это было как в фильме, я признался бы ей, как люблю Алисию, и ребенка, и ее, и мы бы плакали и смеялись, Алисия проснулась бы, и ребенок раз — и родился. Что-то в этом роде. Но мы были не в кино, и я не очень-то любил всех этих людей.

Не знаю, что рассказать про все последующее. Алисия вскоре проснулась, схватки возобновились, и на сей раз все было по-настоящему. Во время родов приходится много считать. Вести счет времени между схватками, вычислять сантиметры. Шейка матки расширяется, отверстие делается больше, и акушерка говорит, какой оно ширины, и когда оно становится десять сантиметров — все готово. Я не в курсе, что такое шейка матки. В нормальной жизни это не пригодится.

Так или иначе, у Алисии она дошла до десяти сантиметров без проблем, а потом Алисия перестала кричать как ослица и начала как львица, у которой вырвали глаз. И не то чтобы она выглядела сердитой — нет, она была разъярена в самом деле. Она называла нехорошими словами меня, и мою маму, и свою маму, и акушерку. Меня она обзывала ничуть не хуже, чем других. Потому-то Андреа и не позволила мне выйти вон, хотя я, честно говоря, хотел бы. Родовая палата не похожа на место для праздника. Скорее это арена военных действий, где взрываются бомбы, у людей отрывает ноги и начинают вопить старухи в черных одеяниях.

Спустя долгое время мы наконец увидели головку ребенка. Я-то нет, потому что не хотел смотреть туда, но Андреа сказала, что головка видна и, значит, ребенок скоро появится. Но он не показался, потому что в чем-то запутался, и акушерке пришлось это что-то перерезать. Я описываю это так, будто оно произошло быстро, однако на самом деле нет. Но когда акушерка перерезала это что-то, ребенок сразу вылез. Выглядел он ужасно. Он был покрыт всем этим, кровью и слизью, и я даже думаю, какашками Алисии, и личико его было измято. Если бы я не видел его раньше, я бы подумал, что с ним что-то не так. Но Алисия смеялась, Андреа плакала, а акушерка улыбалась. В первое мгновение я ничего не почувствовал.

А потом Алисия спросила:

— Мама, мама, что это за музыка?

Я даже не заметил, что это уже какая-то другая запись. Диск Андреа играл часами, и я как-то отключился от того, что там звучит. Из плеера доносилось тихое пение и звуки фортепьяно. Не то, что я обычно слушаю. Но моя музыка хороша для скейтинга, а во время родов совсем не годится.

— Не знаю, как называется песня, — сказала она. — А певца зовут Руфус Уайнрайт.

— Руфус? — повторила Алисия.

Я не помню, почему это растрогало меня больше, чем то, как омывали новорожденного, но это так.

— Почему ты плачешь? — спросила Алисия.

— Потому что у нас родился ребенок.

— Ух ты — ты только сейчас это обнаружил?

По правде говоря, да.

Моя мама подоспела через час после того, как Руф родился. Наверное, ее вызвала Андреа, потому что я не позвонил. Я забыл. Она вошла запыхавшаяся, поскольку была слишком взволнована, чтобы ждать лифта.

— Где он? — воскликнула она. — Где он? Дайте мне его!

Она произнесла это смешным голоском, полным напускного нетерпения, но она только прикидывалась, что притворяется. Она в самом деле сгорала от нетерпения. Она выглядела не так, как мы с Алисией или Андреа, — я о выражении наших лиц, разумеется. Она шарила глазами по комнате в поисках маленького свертка с ребенком. Наконец она нашла его у меня на руках и отняла.

— О господи, — сказала она. — Это ты!

Сначала я не понял, что она имеет в виду. Она произнесла «Это ты», будто говорила кому-то, кого никогда не видела, но о ком много слышала, или кому-то, кого давно не видела и не надеялась увидеть. И вот, подумал я, она так эмоционально переживает встречу с ним. Но она-то подразумевала, что Руф похож на меня. Андреа уже говорила, что ребенок похож на Алисию и на Рича, и на пятнадцать других членов их семьи, так что я бы совсем растерялся, если бы воспринимал все всерьез. Но всерьез их слова принимать не стоило. Они просто помешались. Они говорили наперебой, смеялись и начинали плакать прежде, чем заканчивали смеяться. Поэтому ни о чем по-настоящему нельзя было судить по их словам.