Следы у моря - [17]

Она берет пачку своей любимой муки, и говорит мне - принеси кипяточку... как нищий на рынке, я слышал, у него такой голос.

Бабка вздыхает - Мара замаливает грехи.

Какие грехи?

Она не объясняет, молча наливает в большую кружку горячей воды из чайника, только что вскипел, и я несу, правой рукой держу за ручку, левой поддерживаю правую руку, потому что тяжело.

Неси осторожно, и подальше от себя, говорит бабка, а то давай я...

Нет, я сам, сам - и я несу на вытянутых руках горячую воду для особой еды, которая очищает Мару и лечит, так она говорит, хотя все сомневаются, но никто не спорит, потому что Мара все знает лучше, у нее муж был философ.

Мама говорит - он был старик.

Она же тоже старая.

Тогда она была молодая.

А спина такая же?

Спина у нее такая всегда. Муж ее любил, он говорит - Мара, ты философ лучше меня. И она никогда не готовила, они ходили в ресторан до войны.

В ресторан ходить дорого, но Мара была богатой, а муж бедный, старый и философ.

И он получил молодость, богатство, и горб в придачу - это говорит папа, когда его кроме мамы никто не слышит, и меня, конечно, потому что я слышу и знаю все, что говорят в комнатах и на кухне. Я все знаю и могу, только дотронуться до Мары не удается, хотя стараюсь каждый день. У Мары немцы сожгли мужа. Она уехала, а он не успел.

Это темная история, хмурится папа, но не нам ее осуждать.

Мэрочка не виновата, говорит бабка, он, как всегда, где-то бродил, а тут машина, никто ведь не знал, что последняя.

Очень странная история, говорит мама, ей следовало подождать.

Не будь такой решительной, отвечает папа.

А ты когда решительный? Тебя взяли, одели в форму, впихнули в поезд, ты о нас ничего не знал, пока не нашел в этой деревне, в Чувашии.

Не ссорьтесь, дети, нас мало осталось, говорит бабка, обвинить легко, а защититься трудно, всего не объяснишь, чужую судьбу руками не разведешь.

Мара ставит кружку на колени, у нее специальная досочка, как столик, и начинает готовить полезную еду. Наклоняет пачку над кружкой, трясет ее, и ничего не получается, пар сразу смачивает желтую как песок муку, она не хочет сыпаться в воду. Тогда Мара говорит мне - принеси ложку, и, подумав, добавляет - пожалуйста, она держит это слово, как золотой рубль, бабушка говорит, у нее есть один золотой, на похороны, пусть держит. И вот слово сказано, сегодня среда, прошла неделя, я бегу за ложкой, бабушка тут же подает ту самую, которую Мара любит - большую, темную, это серебро, осталась одна у нас, остальные мама обменяла во время войны мне на молоко и масло.

А Мара тогда жила на юге, она всегда устраивалась, не хуже, чем твой Бер, мама говорит папе.

Папа молчит, он плохое слышать не любит.

Не осуждай, и тебя не осудят, отвечает за него бабка, Мара с детства больная, у нее спина.

Я сам вижу - спина, но что в холме под шерстяной старой кофтой, не знаю - мягко там или твердо, а, может, как нарыв - переливается... а может кость, твердая как камень? или вдруг окажется, сверху что-то привязано, а на самом деле спина как спина? И как она спит, тоже никто не видел, она ложится в своем уголке, лицо покрывает простыней, и храпит. Но стоит кому-нибудь приблизиться, Мара тут же - кто там?.. высовывает большой белый нос, смотрит, не идет ли кто трогать ее спину.

Негров надо освобожда-а-ть, она жует губами, - но только постепенно, иначе взбесятся, свобода тяжкая ноша, да-а...

Мара, вы рассуждаете как фашисты, сердится мама, у нее нет высшего образования, как у Мары, она не может объяснить, но всегда за справедливость. Папа молчит, потому что он специалист, Сема узкий специалист, Мара говорит, все врачи такие, ему нечего сказать о неграх. Бабка тоже молчит, что она может сказать? Как сегодня на рынке? Фанни Львовна, вы же образованная женщина, папа говорит, когда спорит с ней. Я все забыла, она отвечает, и от знания мир лучше не стал.

А Мара верит, что знание сила, и что простая мука ей поможет. Она, наконец, достает из пакета полную ложку с горкой, еще одну, и еще, и размешивает, мука постепенно намокает, темнеет, из желтой становится коричневой, красноватой, падает на дно, падает, падает, а Мара все размешивает, размешивает, пока не получится грязноватое болотце, и она, вытянув шею, несет ложку ко рту, и, вытянув губы трубочкой, всасывает эту жижу, и несет новую ложку, она лечится, очищается от шлаков...

Потом до ужина она сидит на своей скамеечке, кривая, белая, даже не смотрит в газету, жует губами, о чем-то думает, трясет большой головой с редкими желтыми волосами.

Ужин, Мара, иди! - и она идет, ест... у нее спрашивают про жизнь, как зародилась без бога в горячем болоте, про негров, которых надо освободить, про еврейское государство, которое недавно образовалось... про все, все, все...

Потом она уходит в свой угол, я сижу за столом, доедаю кашу, вечно ты возишься, плохо жуешь, бабка говорит... оглядываюсь - в передней свет, на скамеечке кривая шерстяная спина... смотрю на спину, думаю - что там?..

Но Мара недолго жила у нас, после Нового года поругалась с бабкой, говорит, хватит, мне там лучше, с вами не о чем поговорить. И уехала обратно в дом инвалидов, у нее соседка тоже философ.