Следы: Повести и новеллы - [7]

— Когда же ты вернулся? И откуда? С фронта?

— Был и на фронте…

Потом, наклонившись к уху отца и поглядывая по сторонам, рассказывает хриплым шепотом:

— В плену тоже довелось побывать, Володя. Это страшно, Володя. Чудом вырвался. Вернее, не я, а мощи мои… Мощи, Володя… Ну а ты-то как, Володя? Как семья? Детишки?

— Семья жива… относительно здорова, — виновата произносит отец. — Вот сынок… школьник.

— Что ж, и слава богу! Живы, здоровы… Чего ж еще?

— Младший прихварывал. Но теперь лучше.

Я вижу, как мимо нас бойко скачет на одной ноге, словно мальчик, играющий в классы, инвалид с шайкой в руке. Возле тела, над которым неутомимо трудится банщик неожиданно останавливается, смотрит.

— А не противно тебе, Семен, мылить эту свинью? — начинает он укорять банщика. — Гляди, вон ты упарился весь, а этот тыловой боров и пальцем не пошевелит. Ух, гад!

Он замахивается на толстяка шайкой. Толстый визжит, а банщик Семен кидается наперерез, прикрывая толстяка жидким своим телом, как какую-то святыню:

— Не фулиганьте, гражданин! Ослобоните моечную! Вы выпимши!

— Эх, Семен, холуйская твоя душа. Имя даже мое и то позабыл. Перед кем же ты стесняешься назвать меня по имени? Перед этой сволочью?

Семен, видимо действительно поначалу не узнавший его, издает радостный возглас:

— Колода Степан! Землячок!

Он бросается обнимать своего одноногого земляка, но тот гордо отстраняет его и, сплюнув, резюмирует:

— Была колода, да упала в болото. Не думал я встретить тебя здесь, Семка!

Сказав это, он быстро скачет к выходу…

— Ну, как там на фронте? — тихо спрашивает отец у разместившегося тут же Горшкова.

— Трудно… Но, знаешь, ничего у них не выйдет. Просто ничего. Понял я, Володя, что народ-то у нас кряж… Ты не смотри на меня — духом кряж!..

— Значит, выдержит?

— Выдержит.

Он разжимает ладонь, на которой тонкая мыльная пластинка.

— Мыльце вот смылилось. Мыльца не найдется?

Потом отец трет Горшкову спину, а тот все расспрашивает:

— Иван Дмитрии жив ли?

— Жив. Сыновья его воюют.

Потом Горшков умолкает. А отец все трет и трет ему спину.

— Не устал? — спрашивает отец.

Горшков не отвечает и вдруг начинает странно клониться книзу.

Отец едва успевает подхватить его.

— Человеку плохо! — кричит кто-то.

Сбегаются люди.

— В предбанник его! Здесь парко.

— Упарился бедняга. Отощал. Нынче банька-то не всем впрок.

Горшкова осторожно поднимают на, руки и медленно несут к выходу. Отец тоже несет его.

А я остаюсь один. А тут еще разносится слух, что вода кончилась. Начинается паника. Появляется в дверях человек в грязном халате:

— Товарищи, кто не домылся, пройдите организованно в моечную номер два!

Все кидаются к узкому проходу. Образуется пробка. Те, у кого намылена голова, двигаются к выходу на ощупь. А я сижу на опустевшей скамье с шайкой и растерянно смотрю на проносящихся мимо голых людей. И вдруг слышу далекий голос отца. Отец пробивается ко мне оттуда, из предбанника, но встречные не пускают его. Я кидаюсь ему навстречу. И так мы долго пробиваемся друг к другу сквозь мыльные и мокрые тела…

Приходим домой.

— А у нас гостья, — сообщает радостно мать.

— Кто?

— Нина!

Из комнаты навстречу нам как вихрь вылетает женщина, — сияющая, красивая, в каком-то необыкновенном платье. Она обнимает отца, меня и смеется. А я стою обалдевший и не могу отвести от нее глаз.

Кисигач Нина. Младшая сестра моей матери. Нет, фамилия у нее совсем другая. Это я так называю ее: Кисигач Нина, потому что живут они возле озера Кисигач, и произносит она это слово ослепляюще-жгуче: Ки-си-гач!.. Муж у нее — знаменитый врач. Врач с озера Кисигач.

Тетя Нина тормошит нас, забрасывает вопросами, приглашениями, подарками:

— Когда же вы, наконец, приедете к нам в Кисигач? Люди!.. Ну, пусть хоть Котька приедет в это лето! И почему он у вас такой угрюмый? Котька!.. Володюша! Дорогие!

А я не угрюмый, я обалдевший. Появление этой женщины в нашем доме будит во мне наивные представления о счастье, о красоте, о чуде. В эти дни все вещи живут под знаком Кисигач Нины, под знаком счастья…

9. Поросячьи хвостики

Мне очень хотелось обновить валенки, и я попросил у Леньки его гаги. У меня были снегурки, но снегурки по сравнению с гагами ничто.

И вот я мчу на Ленькиных гагах, уцепившись железной клюшкой за кузов грузовика. Вскоре к кузову цепляется еще чей-то крючок.

— Эй ты, полтора валенка! — слышу я знакомый голос.

Фаля! Но что мне Фаля, когда за меня сам Девятов тянет. А ехать за компанию — пожалуйста! Мне даже лестно, что я еду на полном ходу с такай личностью. Но вдруг Фаля, отцепив свою клюшку, сильно ударяет по моей. И оба мы, чтобы не очутиться под несущейся сзади машиной, резко сворачиваем вбок. Откуда-то появляется Рокало. Тоже на коньках. Фаля подставляет ножку, а Рокало толкает меня, и я кубарем лечу в сугроб.

— Ты чего падаешь? — ласково спрашивает Фаля, наваливаясь на меня и зажимая мне рукой рот.

Рука у Фали грязная, в мозолях. Фаля работает на заводе в ночную смену. Чувствую, как другие руки, сильно обхватив мои ноги, перепиливают ножиком веревки на валенках. Нож тупой, и процедура затягивается. Гораздо проще размотать веревки… Ну, да это их дело. Недовольный Рока изрыгает ругательства. Мне не хватает воздуха, я барахтаюсь, стараюсь вырваться, но губы мои и нос прочно упираются в подушечки Фалиной ладони. На языке привкус чего-то маслянисто-соленого. Хочется крикнуть им, что коньки не мои, Ленькины! Игорь, Фрол! Где вы?.. В конце концов я затихаю, как больной под общим наркозом. Мною овладевает философское безразличие: пилите, гады! Наконец Рока допиливает последнюю веревку, и меня освобождают. Вам никогда не приходилось ступать после длительной морской качки на берег или после хорошей болтанки в воздухе на землю? И, наконец, вам никогда не срезали коньки? О, это прекрасно! Кажется, что ты ступаешь не по земле, а по луне, ноги твои невесомы, а хвостики от веревок на пятках сродни крылышкам на ногах бога Гермеса. Из глаз моих текут счастливые слезы, И я произношу вслед уносящимся хулиганам запоздалое и жалкое: