Следы: Повести и новеллы - [22]

— Ну-с, кто имеет желание выступить? — спрашивает, наконец, директор у поверженного в прострацию собрания.

Редактор объединения «Пространство», женщина лет сорока, сидевшая рядом со мной, положила мне на колени записку. Я вздрогнул, как школьник, и нервно зажал эту записку в кулаке. Улучив момент, прочел записочку. Крупными, прыгающими буквами там было написано: «Бойтесь старика Коромыслова. Он сегодня не в духе». Что это? Странное волнение охватило вдруг меня. И этот тайный жест… Что-то похожее однажды со мной уже было в школе.

…Восьмой класс. Идет экзамен по математике, И вдруг классный руководитель подходит ко мне и незаметно оставляет у меня на парте скомканную бумажку. И тут во мне все перевернулось. Это было нечто большее, чем просто помощь. Взрослая женщина, к которой я к тому же питал уже недетскую симпатию, в какой-то миг превратилась в мою сообщницу, сверстницу. В этот миг для меня это было почти как тайное признание. Разумеется, экзамен я тогда завалил, настолько все вдруг переменилось: в какую-то секунду были преступлены некие священные рубежи, мир размотался и пошел вертеть кренделя.

И вот это же самое идиотское состояние на мгновение ощутил я и теперь. Хотя с чего бы? Совсем как будто не тот уже возраст. И ситуация несколько иная. Или здесь намек, что я ошибаюсь и ситуация именно та же: они учителя, а ты школьник. И верно, что-то школярское, ребяческое зашевелилось вдруг, залепетало во мне. А тут еще эта мучительная пауза. Входит педагог в класс, и все притаились, как мыши: на кого падет жребий, кого вызовут к доске? «Ну что ж, — говорит учитель, — тогда буду, как обычно, по списку». И снова мертвая тишина: кого же?

— Ну-с, так никто не желает высказаться? — повторяет свой вопрос директор.

— Позвольте мне, — не выдерживает кто-то.

Гляжу, а в дверях Щечкин. Тянет руку. Дескать, прошу слова. Что за наваждение? А Щечкин сыплет приветствия и уже к столу семенит. Да каламбурами, каламбурами:

— Славные вы наши радетели, неусыпные наши родители, всеведущие наши заведующие!.. Выпотрошусь, как на духу. Историйка тут любовная. Соперники мы с ним, с молодым дон-жуаном-то. Отбил он у меня девочку, увел, можно сказать. А я и не в обиде. Пускай, думаю. Искупленьице-то все равно придет. Вот и пришло. Не замешкалось.

Кто-то не выдержал, прыснул.

— Ширмочки, простите, у вас не найдется или занавесочки какой захудалой? — засуетился вдруг Щечкин. — Тогда разрешите, я встану за креслице. Вполне устроит.

Он действительно зашел за кресло и все улыбался, хихикал. Никто пока не понимал, к чему он ведет и почему ему нужно прятаться за кресло.

— Сию секунду, — произнес с благодатью в лице Щечкин.

Достав из-за уха маленький прутик, Щечкин несколько раз стегнул им воздух.

— Позвольте, я им, — он кивнул в мою сторону, — молодежи-то, примерец самокритики преподам, как собственную-то гордыню укрощать.

После этого он бойко приступил к автоэкзекуции, сопровождая ее веселыми прибаутками и каламбурами.

— «Да ведь это он смеется над ними! — дошло, наконец, до меня. — Как же это я сразу не смекнул? Ай да Щечкин! Пригодился, пригодился!»

— Ну вот и превосходно, — услышал я примирительный голос директора.

И никакого Щечкина. А это я стою и держусь за спинку кресла. Что же это я им наговорил такого? А директор смотрит на меня, улыбается и как будто итог подводит:

— Вот и славно. Молодой режиссер осознал свои ошибки и постарается больше не повторять их. А чтобы в экспедиции ему не было одиноко, чтобы не грызли тоска и сомнения, мы направим к нему нашего уважаемого редактора Степана Степаныча, спасшего своими добрыми наездами не одну картину.

— Да уж, Степан Степаныч, не откажите! — юродиво клянчит Ступин. — В ноженьки вам низко поклонимся!

Что это с ним? Откуда это благодушие? Вообще, что произошло? Неужели я и в самом деле что-то не то сказал? А может быть, это не Щечкин сек себя, а я, в беспамятстве и восторге? Нужно встать, объяснить им всем! Но, оглядевшись, я увидел на лицах такое облегчение, такую удовлетворенность и такое аппетитное желание поскорее уйти отсюда, что ничего, разумеется, не сказал. Все было решено. И притом в мою пользу. Но какой ценой! А ведь все решила эта пауза, это замешательство, спровоцированное Ступиным.

В коридоре меня поймал своей палкой-клюкой недовольный Буравчик:

— Что же вы, вщегря, молодой Аника-воин, начали хорошо, а кончили, вщегря, за упокой, в самобичевание ударились, да не простое — с коленцами. А надо было до конца, вщегря, стоять. В этом весь смысл. Путаник вы! Нужна ясность, а не иносказание. Двойственность, зыбкость — вот что вас погубило, вщегря. Ну, давайте говорить начистоту: состорожничали, а? Признавайтесь! Сработал инстинктец предосторожности?.. А жаль! Очень сожалею, вщегря.

Он ушел. А я стоял, тер себе затылок. Черт возьми, весь смысл свелся именно к этому: Буравчик остался недоволен. И в этом было все дело. Этот старичок никогда не кривил душой. Он стоил многих. И я не оправдал его ожиданий.

Проковылял тучный Коромыслов. И почему нужно было бояться этого добряка?

Кто-то взял меня под руку. Это оказался мой давешний тайный осведомитель из «Меча».