Следующая остановка - жизнь - [61]

— Я помню, вы отсутствовали тогда неделю. А рука заживала ещё месяц.

— Слава богу, жив он, мама! — повторила Юля. — И хорошо, что молчун перестал быть молчуном, теперь всё будем знать о нём, правда, братик?

— Смотря что, — усмехнулся Бажен.

Мама и брат — за спиной. И она везёт их. В самом фантастическом сне молдавской жизни такое не приснилось бы. Спиной Юля чувствует мамину скованность. Мама боится за неё. После рассказа Бажена — ещё больше. Вообще мама не любит машину, предпочитает ходить пешком. Но пешком до Муранова и за день не дойдёшь, а с машиной — сел в неё у дома и вышел из неё у ворот Муранова через полтора часа.

— Не бойся, мама, Аркаша научил меня хорошо, я осторожно… — Она летит по шоссе, и Аркадий больше не говорит ей «медленнее». Ей кажется, у неё крылья свистят, она властна над расстоянием и временем.

Бажен и мама — сзади, муж — рядом, ребёнок — в чреве. Семья.

Люди прошлого живут в этом доме: дамы — в мудрёных туалетах, с мудрёными причёсками, полдня надо потратить на такие сооружения; мужчины — с длинными волосами, в странной одежде. Только все они не ходят по паркетным половицам, а — заселили стены и следят за каждым шагом людей сегодняшних. С какой точки комнаты ни взглянешь на них, они смотрят на тебя. И сцепляешься с ними взглядом — не разнять.

Экскурсовод, худая женщина без возраста, читает стихи, закрыв глаза, как Давид Мироныч:

Есть некий час в ночи, всемирного молчанья,

И в оный час явлений и чудес

Живая колесница мирозданья

Открыто катится в святилище небес…

Бажен не учился у Давида Мироныча и не знает толком никаких стихов, только программные, у него очень смешное лицо, как у ребёнка, увидевшего в первый раз незнакомую зверушку: и погладить хочется, и страшно — что, если укусит?

Аркадию, как и ей, читал стихи Тютчева и Баратынского Давид Мироныч, и сейчас лицо у Аркадия точно такое, как тогда, когда они встретились.

Народу в музее немного: далеко ехать. Может быть, именно поэтому кажется: это их дом, здесь они проживают свою жизнь, дышат потрескивающими свечами, дыханием когда-то живших здесь людей.

Они покупают книги Тютчева. И снова слушают стихи:

Как дымный столп светлеет в вышине!

Как тень внизу скользит неуловимо!

«Вот наша жизнь, — промолвила ты мне,

Не светлый дым, блестящий при луне,

А эта тень, бегущая от дыма…»

Когда в кругу убийственных забот

Нам всё мерзит — и жизнь, как камней груда,

Лежит на нас, — вдруг, знает Бог откуда,

Нам на душу отрадное дохнёт…

Юля взглянула на Аркадия. Он смотрел на неё.

— Пожалуйста, давай поскорее начнём нашу жизнь! — прошептала она.

Аркадий сжал её руку.

Никак не уйдут они из дома, бродят по комнатам, рассматривают фотографии, портреты, рукописи великих людей, живших или бывавших когда-то здесь. В Гоголевской комнате — литографированный портрет Гоголя, игра — «домино» с изображением персонажей из «Ревизора». В Тютчевской — его личные вещи, фотографии, в киоте — икона Божьей матери — Взыскания, завещанная Тютчеву его дядей — Хлоповым. Сам Тютчев умер в Царском Селе. Этот дом — его сына.

А потом они идут по парку между сугробами, поднявшимися чуть не с них ростом, по тропинке, пробитой в снегу, вокруг замёрзшего пруда, посреди которого — остров, заросший деревьями. Деревья — кругом: молчаливые часовые прошлого — хранители тайн. Переплетены причудливыми рисунками голые ветки. Сквозь них — декабрьское солнце.

Мама с Баженом чуть приотстали.

Аркадий листает книгу. И — протягивает ей.

— Прочитай, пожалуйста, я лучше сказать не могу. Совсем не внешность… Откуда Тютчев мог узнать про тебя?

Юля берёт из рук Аркадия книгу.

Как неразгаданная тайна,

Живая прелесть дышит в ней —

Мы смотрим с трепетом тревожным

На тихий свет её очей.

Земное ль в ней очарованье,

Иль неземная благодать?

Душа хотела б ей молиться,

А сердце рвётся обожать…

Аркадий смотрит на неё, пока она читает, а когда забирает из её рук книгу, говорит:

— Здесь, в таком необыкновенном месте, подтверждаю тебе обещание, которое я дал тебе раньше: мы с тобой уйдём из фирмы, как только Генри получит все свои деньги.

— Спасибо. — И неизвестно, за что больше это «спасибо» — за стихи или за эти слова.

Снежный день, так перевернувший её жизнь, кипел страстями, и прошёл, и застыл. И каждый их с Аркадием день застывает, как застыли в движении и страстях дни давних обитателей дома и их гостей — в портретах, картинах, стихах, в деревьях.

Снова рядом с ней и Аркадием — Давид Мироныч. Это он напоминает о том, что их жизнь должна состояться.

А чтобы увидеть свою сегодняшнюю жизнь, надо над ней подняться и посмотреть на неё сверху или со стороны. И Юля со стороны смотрит на свою жизнь — из-за парты того урока, на котором они с Давидом Миронычем читают Чеховского «Студента».

Все люди соединены — в цепь, одно звено той цепи дрогнет, а откликнутся — все звенья.

Тютчев… и они четверо, идущие сейчас по снежным тропинкам, — в одной цепи. И очень важно правильно выбрать свой путь, чтобы дети потом ощутили их жизни, как они сейчас ощущают жизни, давно прошедшие.

— Ты не жалеешь, что поехала? — спрашивает Аркадий в машине.

Юля качает головой. И всю дорогу, пока Бажен рассуждает о расширении бизнеса, как выражается теперь брат, а Аркадий молчит и поглядывает на неё, она всё слышит голос Давида Мироныча. Стихи Тютчева звучат теперь в машине — те же, что читала, забывшись, женщина в музее.