Следующая история - [2]

Мифологема странничества — ключевая для жизни и творчества Нотебоома — прочитывается не только на бытийном, но и на бытовом уровне самореализации нации, из которой писатель выделяется лишь исключительностью таланта и осознанным восприятием себя в ней. Голландцы — нация, одержимая путешествиями, ибо дом ее — на воде, и испокон веков известно, что не Господь Бог создал Голландию: он лишь уважил самоотверженный труд людей, сделавших из воды землю. Оставив, правда, за собой право ткнуть пальцем в дамбу, огораживающую страну от моря, если уж очень заест голландцев гордыня и самость. И, видимо, заронил в «сырные головы», как они сами себя именуют, ощущение зыбкости почвы, отчего лишь в голландцах теперь можно обнаружить столь невероятный замес крестьянски непробиваемого практицизма с пронзительной метафизичностью. Именно это ощущение зыбкости почвы наделяет голландцев не абстрактной русской тоской по «иным землям», а вполне конкретным стремлением найти их и наконец пустить корни. Отсюда великие голландские мореплавания и сноровистый захват колоний, удивительная мастеровитость в кораблестроении — полмира одарили корабельной лексикой своего «редкого» языка — и способность обживаться там, где по замыслу Создателя ничего не должно было расти.

«Меня можно назвать лишенным корней», — говорит о себе Сэйс Нотебоом. Свое детство он помнит смутно. По его мнению — из-за войны. Родился он 31 июля 1933 года в Гааге, но дом его был разбомблен, отец погиб, мать с детьми чудом успела эвакуироваться на север страны. После войны он вернулся в Гаагу, чтобы взглянуть на руины, некогда бывшие их домом. Но не нашел ничего, кроме выжженной пустыни. Целый район был сметен с лица земли.

Лишившись корней, ершистый отрок Нотебоом долго мыкался по католическим монастырским интернатам, откуда его с завидной регулярностью вышибали за трудновоспитуемость. Среди одноклассников Нотебоом тоже популярностью не пользовался, за ехидность и малопонятный юмор получив от них прозвище «кислый лимон». Так что, когда его выгнали из четвертой монастырской школы, никто не скорбел. Как ни странно, кроме него самого. При всем своем отвращении к обрядовости и ритуальности католицизма, которые потом своеобразно отзовутся в его книгах, он с истовостью путешественника во времени штудировал греческий с латынью. «Для того типа писателя, которым мне всегда хотелось стать, не существует лучшего базиса, чем старомодное классическое образование, — скажет он потом. — Я всегда относился к католицизму амбивалентно. Когда христиане рассказывают мне, как мне нужно вести себя с точки зрения морали, я всегда спрашиваю себя, почему они так волнуются. Но когда я смотрю на романские церкви в Испании, я счастлив, что знаю основы христианства». Воспринимая католицизм лишь как связь с культурной традицией, Нотебоом в монастырских школах не обрел, а скорее утратил веру, хотя его спокойное безбожие и не перешло в фазу активного богоотрицания, как это случилось с фламандцем Хюго Клаусом. «Но Хюго стали изводить всем этим лет с трех. У нас же дома никто не придавал вере особого значения. Лишь после войны, когда мать вышла замуж за яростного католика, вопрос стал ребром. Но для меня это было уже слишком поздно».

С отчимом у изгнанного из всех католических школ подростка отношения категорически не складывались. Тот был еще и патологически скуп — что вовсе не есть порок у голландцев. Кормить шестнадцатилетнего оболтуса ему явно не хотелось, поэтому, найдя предлог для очередного скандала, он выставил его за порог. Сэйс Нотебоом считает, что именно с этого момента судьба обрекла его на странничество — и на все, с чем оно связано: бродяжничество, изгнанность, неприкаянность, инородность и в конечном итоге одиночество. Он перебивался случайной работой в банках, конторах, рекламных бюро. Все родственники, включая богатых дядюшек, с легкостью от него отреклись. «Эти годы покрыты для меня какой-то пеленой, — вспоминает Нотебоом. — Я был очень одиноким парнишкой». А по ночам он писал. Все ночи напролет. Потом мелко и тщательно рвал написанное. И запоем читал Фолкнера. В этом и находил какое-то спасение.

В 1952 году отсутствие корней и концентрация одиночества в крошечном объеме его комнаты вытолкнули Нотебоома вовне. Начались скитания по Европе. С юга Франции до Скандинавии. Автостопом. Он был худой — русские говорят «как щепка», голландцы, которых не так-то просто спалить, говорят «как нож». Настолько худой, что его освободили от военной службы. Путешествуя, он тоже все время писал. Теперь это были стихи, которые потом вошли в сборник с названием «Мертвые ищут приюта» (1956). А еще написался роман. Который почему-то не захотелось порвать.

Успех обрушился на 22-летнего «бродягу» сразу — без всякого знамения и предварительной примерки. Его роман «Филип и другие» поставил в тупик критику, не обнаружившую в книге ни тем, ни идей, ни образов, приписываемых юношескому максимализму. «Удивительное дело, — написал один из журналов, — Сэйсу Нотебоому не свойственна пресыщенная усталость, которой бравирует большинство молодых авторов, дабы замаскировать свою незрелость. Он не копается в буржуазных пороках, сексуальных отклонениях или доморощенном цинизме, которым грешит новое поколение». Вмонтировать по аналогии «новую звезду нидерландской литературы» в ряд звучных имен мирового или европейского достоинства тоже оказалось непросто: ведь узнаваемым Нотебоом стал благодаря Рильке, Фурнье, Капоте — писателям достаточно разновалентным, но обладающим тем не менее одной сходной чертой — складом ума, позволяющим чувствовать себя как дома в двух разных мирах — реальном и внутреннем, не испытывая ни малейшей потребности каким-то образом связать эти миры друг с другом. Герой романа, подобно автору, путешествует автостопом по всей Европе, имея, правда, перед собой вполне конкретную цель — отыскать рай на земле, который, по словам его одинокого и эксцентричного дядюшки, находится где-то здесь, у края этого мира. Дядюшка — первый из череды тех «других», что мостят благими намерениями кружные коридоры, уводящие Филипа прочь от его сокровенной цели. С первого романа сартровская формула «Ад — это другие», некогда потрясшая послевоенное поколение и ставшая чем-то вроде общего места в наши дни, органично и без всякого надрыва вошла в ткань творчества Нотебоома, будто бы была ему изначально присуща. Расставаясь с «другими», Филип обретает свободу. «Мое путешествие было одним лишь прощанием. Все мое время ушло на прощания, я собирал в записную книжку адреса, будто могильные камни», — от имени героя написал «вундеркинд нидерландской словесности», на самом деле имевший весьма смутное представление о современной литературе и, как заклятие, повторявший имена своих кумиров: Фолкнера и Эзры Паунда. По воспоминаниям Нотебоома, он был в то время престранным малым, ходившим с тросточкой и наряжавшимся исключительно в розовое и оранжевое, ибо надеть нечто подобное вряд ли кому еще приходило в голову. Ему хотелось быть «настоящим денди».