Следствие разберется - [54]
Десятью днями раньше Карпов продлил мне срок содержания в тюрьме ещё на два месяца. Постановление Европейского суда по правам человека, признавшего обоснованной жалобу Ксении Карпинской на незаконно долгий срок моего заключения, он игнорировал. Не произвело впечатления и письмо израильского консула, которым гарантировалось, что до судебного решения об отмене любой меры пресечения мне не будут выданы дубликаты изъятого следствием паспорта. По необъяснимым причинам в тюрьме по-прежнему содержался только я, остальные обвиняемые находились под домашним арестом. Бессмысленная жестокость и несправедливость избранной в отношении меня меры пресечения вызывали недоумение и протест. Возмущение транслировала пресса, друзья стояли в одиночных пикетах, коллеги заявляли о поддержке фигурантов «Театрального дела» в своих театрах и на фестивалях, получили распространение футболки с нашими изображениями, бурлили социальные сети. Мой старинный товарищ Сергей Женовач, принимая руководство Московским художественным театром, просил руководителя якобы потерпевшего от нас Министерства содействовать облегчению моей участи. Говорят, что министр и в самом деле хлопотал. Правда или нет, но в любом случае это только усиливает абсурдность нашей истории.
XXV
Моё здоровье между тем становилось хуже. Таня и адвокаты добились разрешения на посещение гражданского врача. Доктор Ярослав Ашихмин позднее признался, что не ожидал застать меня в столь плохом состоянии. Он настаивал на госпитализации. Под конвоем меня отвезли в гражданскую больницу, на территории которой находится изолятор временного содержания для заключённых, нуждающихся в стационарном лечении. Сделали укол и отправили обратно в камеру. С учётом недавнего скандала, связанного с переводом в «Медведь», и большого внимания к «Театральному делу» моё нездоровье в случае худшего сценария, вероятно, могло стать проблемой и для следователей, и для тюрьмы.
По совокупности этих причин или в силу каких-то неведомых мне, более существенных для следствия обстоятельств, но неожиданно через неделю после решения об очередном продлении моего тюремного заключения Полковник Цахес выступил с ходатайством о переводе меня под домашний арест. Мой опыт говорил о том, что суд всегда выступает на стороне следствия. Опыт адвокатов, журналистов, наблюдателей, экспертов, бывалых зэков и прочих специалистов говорил, что решение о переводе под домашний арест можно считать свершившимся фактом. Соседи по камере помогли мне собрать книжки в сумки и разобрали вещи, которые могли бы пригодиться им, остающимся в тюрьме. Перед выездом в суд мы тепло попрощались. Басманный суд не вместил огромное количество друзей и болельщиков, пришедших встретить меня и разделить с нами радость избавления от тюрьмы. Были цветы, кто-то принёс шампанское. Добрую весть от следственной группы озвучил Юнга. Он коротко сообщил, что поддерживает ходатайство своего руководителя и просит удовлетворить его. Я и адвокаты также не возражали. Неожиданно возразила прокурор. Это было двенадцатое судебное заседание с моим участием и первое, на котором прокурор не поддержал следователя. Показательно, что это была и первая попытка облегчить мою участь, а не продолжить пытки. (Робкий демарш, в своё время предпринятый полковником Малофеевым, не в счёт; он быстро одумался и помог, хоть и неубедительно, придать фальсификациям следствия вид законности.) Прокурор Екатерина Иванникова заявила, что не видит причин выпускать меня из тюрьмы, так как обстоятельства, по которым десятью днями раньше меня решили оставить под стражей, не изменились. Ни окончание предварительного следствия, ни решение Европейского суда, ни моя болезнь не имели для неё значения. В том суде под председательством Артура Карпова, продлившем мне меру пресечения, прокуратуру представляла также Иванникова. Встречались мы и раньше. Маленькая невзрачная женщина с вечным выражением скуки и безразличия на лице всегда лишь механически озвучивала незатейливую и неизменно людоедскую позицию своего ведомства. С судьёй Евгенией Николаевой мы тоже встретились не впервой. В январе именно она поддержала противоречивые доводы следствия и продлила моё заключение. Возможно, теперь она чувствовала себя заложником своего прежнего неправосудного решения. А может, в ней заговорила склонность к садизму. Или она просто озвучивала заранее принятое решение. Как бы то ни было, Николаева постановила снова отправить меня в тюрьму. Все были разочарованы. Трудно представить, какие чувства испытывала Таня. Моё негодование стократ усиливала невозможность обнять её, успокоить, утешить, поддержать. Возвращение в СИЗО поздним вечером шокировало не только сокамерников, но и персонал. Моя кровать уже без матраса и подушки была готова принять нового постояльца, меня не ждали.
Предстояли длинные майские выходные. Я торопился написать апелляционные жалобы, опасаясь, что не успею подать их в положенный срок. Накануне суда Майор Вихрь объявил мне, что будут удовлетворены просьбы о свиданиях и телефонных разговорах; соответствующий документ он будто бы подал в канцелярию СИЗО. После решения оставить меня под стражей я очень волновался за Таню и мечтал поскорее увидеть и подбодрить её. Я попросил дежурного офицера предоставить мне разрешённый телефонный разговор. Но оказалось, что переданные Вихрем документы были неправильно оформлены и не заверены печатью. Спецчасть отказалась их регистрировать. Сочувствуя мне, дежурный пообещал оперативно направить следователю моё очередное ходатайство.
