Следствие - [36]

— Мои намерения? Никаких намерений у меня нет. И хочу обратить ваше внимание на то, что я не высказывал ни подозрений, ни обвинений в ваш адрес — ни единым словом.

Кивнув на прощание, Грегори вышел в тёмную прихожую. В полумраке бледным пятном мелькнуло женское лицо и тотчас исчезло — хлопнула кухонная дверь. Грегори отыскал выход, ещё раз взглянул на светящийся циферблат часов и пошёл вниз по лестнице. Из подъезда он повернул во двор, где стоял длинный серый автомобиль. Медленно обошёл вокруг него, но при слабом свете, падающем из флигеля, ничего подозрительного не обнаружил. Дверцы машины были заперты, внутри темно, и только на никелированном бампере в такт шагам Грегори перемещалась цепочка огоньков — крохотных отражений окон дома. Грегори приложил руку к капоту, он был холодный. Правда, это ни о чём не говорило, а до радиатора добраться было трудно. Чтобы просунуть ладонь между хромированными пластинами, похожими на мясистые губы какого-то морского чудовища, пришлось нагнуться. Внезапно раздался лёгкий шум; Грегори вздрогнул и выпрямился. В окне второго этажа он увидел Сисса. И сразу же решил, что можно и не осматривать машину: поведение Сисса подтверждает подозрения. Но тут же у него возникло такое чувство, точно его поймали на чём-то постыдном, и чувство это не проходило, росло, так как, наблюдая за Сиссом, он понял, что тот и не собирался следить за ним. Учёный просто стоял у открытого окна, а потом медленно и неловко уселся с ногами на подоконник и усталым жестом подпёр голову рукой. Поза эта до такой степени не сочеталась с тем образом Сисса, который сложился у Грегори, что он растерянно, на цыпочках начал отступать в тень и нечаянно задел ногой кусок жести. Жесть загремела. Сисс взглянул во двор. Грегори точно кипятком окатило, он замер и стоял, не зная, куда деваться. Правда, он надеялся, что учёный его не заметит, но тот упорно продолжал смотреть вниз, и Грегори, хоть и не видел выражения его лица, почти физически ощущал на себе презрительный взгляд.

Не смея даже думать о дальнейшем обследовании машины, он втянул голову в плечи и как оплёванный поплёлся со двора.

Но уже около метро он успокоился настолько, что почувствовал в себе способность трезво оценить этот неприятный инцидент во дворе — неприятный в том смысле, что вывел его из равновесия. Грегори был почти уверен, что во второй половине дня видел в городе машину Сисса. Кто сидел за рулём, он не заметил, но отлично помнил характерную вмятину на заднем крыле, очевидно, след недавнего столкновения. Занятый своими мыслями, Грегори тогда не обратил внимания на эту встречу, но теперь, после заявления Сисса, что он ездил к врачу в метро, она приобретала значение. Уверенность в том, что Сисс солгал, помогла бы ему — это он чётко сознавал — преодолеть неуверенность и уважение, испытываемое к учёному. Более того, она убила бы чувство жалости, охватившее его во время этого неудачного визита. А сейчас он опять ничего не знал: даже убеждение в том, что он видел эту машину, держалось на зыбком «вроде бы», лишавшем его всякого веса. Единственное утешение — то, что он открыл несоответствие между словами и поступками Сисса: выпроваживая его, доктор ссылался на необходимость работать, а сам рассиживал на подоконнике. Но в то же время Грегори хорошо помнил позу Сисса, его поникшую фигуру и опущенную голову, и то, как он с чувством смертельной усталости привалился к раме. А что, если эта усталость была вызвана их словесным поединком и он, следователь, из-за дурацкого благородства не воспользовался ею, не использовал минутной слабости противника, ушёл, может быть, как раз тогда, когда решающие слова готовы были сорваться с уст?

Загнав себя этими мыслями в лабиринт любых возможностей, Грегори, бессильно злой, хотел теперь только одного: поскорей добраться до дома и занести все «данные» в свой толстый блокнот.

Когда он вышел из метро, было без нескольких минут одиннадцать. У поворота перед самым домом мистера и миссис Феншо в нише стены был пост слепого нищего, подкарауливавшего здесь вместе со своим облезлым, страшным псом прохожих. У слепца была губная гармошка, в которую он дул только тогда, когда кто-нибудь проходил мимо; при этом он даже не пытался притвориться, будто наигрывает какую-то мелодию; звуки гармошки служили просто сигналом. О том, что этот человек стар, можно было догадаться скорее по его одежде, чем по физиономии, заросшей густой щетиной неопределённого цвета. В любое время суток, выходя ли чуть свет из дому, возвращаясь ли поздней ночью, Грегори видел его на том же самом месте — как вечный, непреходящий укор. Нищий был неизменной деталью уличного пейзажа, точно так же, как ниша старой стены, в которой он сидел, и Грегори даже в голову не приходило, что, молча мирясь с его присутствием, он соучаствует в нарушении закона. Ведь Грегори был полицейским, а закон запрещал нищенство.

И хотя Грегори никогда не думал об этом человеке, одетом в жуткие лохмотья и к тому же, наверно, омерзительно грязном, но тем не менее тот занимал какое-то место в его памяти и даже вызывал какие-то эмоции, так как перед нишей Грегори всегда ускорял шаг. Нищим он не подавал, но вовсе не потому, что делать это запрещали его принципы или характер службы. Он и сам не знал почему; похоже, тут в игру вступало нечто вроде стыда. Но в этот раз, уже миновав пост старого побирушки, Грегори (при свете далёкого фонаря он заметил только сидящую на страже собаку, ей он частенько сочувствовал) неожиданно для себя повернул назад и, держа двумя пальцами выловленную из кармана монету, подошёл к тёмной норе. И тут случилось одно из тех мелких происшествий, о которых никогда никому не рассказывают, а если вспоминают, то лишь с чувством жгучего стыда. Грегори, уверенный, что нищий протянет руку, несколько раз ткнул монетой в темноту, но натыкался только на отвратительные засаленные лохмотья; старик отнюдь не торопился принять подаяние, неуклюже и медлительно он поднёс к губам гармошку и принялся извлекать из неё какие-то ужасающие немелодичные звуки. Охваченный омерзением, уже не пытаясь отыскать кармана в отрепьях, укрывавших скрюченное тело, Грегори вслепую опустил монету и сделал первый шаг, как вдруг что-то зазвенело у его ноги и в слабом свете фонаря блеснул катившийся за ним медяк, тот самый, который он сунул нищему. Грегори машинально нагнулся, поднял его и швырнул в тёмную расщелину стены. Раздался хриплый, сдавленный стон. Близкий к отчаянию, Грегори двинулся размашистым шагом, словно убегая. Гадкое это происшествие, занявшее никак не более минуты, привело его в совершенно дурацкое, лихорадочное возбуждение, от которого он отошёл только у самого дома, заметив в своём окошке свет. Без обычных предосторожностей он взбежал по лестнице на второй этаж и с бьющимся сердцем остановился возле своей комнаты. С минуту, прислушиваясь, постоял у двери — было тихо. Взглянул на часы — они показывали четверть двенадцатого — и открыл дверь. У застеклённого выхода на терассу за его столом сидел Шеппард. При виде Грегори он оторвался от книги и произнёс: