Следователь по особо важным делам - [26]

Пойдут разговоры, пересуды. Хватит неприятных (и совершенно необоснованных) слухов о следователе, что вёл дело до меня. Может быть, Мурзин обиделся. Но что поделаешь, такая моя работа…

Директор выразил мне сочувствие. Порекомендовал несколько сугубо научных и несколько народных (на выбор) средств быстрого и безболезненного освобождения от недуга.

Я поблагодарил и сказал:

— У моего лечащего врача такой взгляд: нелеченая ангина проходит аж за семь дней, леченая — всего за неделю.

Емельян Захарович скромно, но басовито посмеялся.

И, чтобы все-таки выдержать официальный тон наших отношений, попросил:

— Я понимаю, Игорь Андреевич, вам надо со многими людьми видеться, но нельзя ли так, чтобы не в ущерб производству?

— Помилуйте, Емельян Захарович, не упомню, чтобы навредил чем-нибудь… Да и уборочная у вас, судя по сообщениям радиоузла, — я показал на тихо звучащий приёмник, — идёт хорошо.

— Слава богу, не жалуемся. Собственно, уже заканчиваем. Но что уборочная? Соберём этот урожай, думать о следующем надо. Зябь. А там картофель пойдёт. Потом снего— и влагозадержатсльные мероприятия… Крутится машина круглый год. Такая жизнь у пахаря.

— Наверное, так у всех. Рабочие, мне кажется, тоже на печи не лежат. Каждый день у станка.

— Разумеется, — согласился он. — Только у них ритм один и тот же. А у нас — вроде циклов. Ну, может, зимой немного легче. Да и то-в сравнении. Но я хочу сказать, что сейчас особенно напряжённо… Вот все думаю, не пора ли на пенсию. Года не те. Да и старые раны все больше беспокоят. Молодёжи пора браться за узду. — При этих словах я почему-то подумал об Ильине: не метит ли он на место Емельяна Захаровича? — Вот каждый год осенью решаю: все, пора в конюшню, свой заслуженный овёс жевать.

Нет. Проходит осень. Сводишь концы с концами, глядишь, не такие уж плохие показатели. Думаешь, ладно, ещё один годик. Тем более начальство не снимает. Потянем лямку… — Он погладил свой лысый череп. — Но почему-то нынче особенно тяжело заканчиваю год. И обязательства высокие…

Не знаю. Подсчитаем — посмотрим.

Мурзин невольно выдал свои опасения. Насколько я понял, его беспокоили не только старые раны. Урожай…

И престиж. Может быть, даже положение.

— Но какие все-таки претензии ко мне? — спросил я.

— Собственно… Понимаете, у нас каждая транспортная единица на учёте, а вы на целый день грузовую машину, можно сказать, заняли…

— Я езжу на автобусе.

Мурзин кашлянул в кулак:

— О Коломойцеве я. Шофёр. Трехтонка.

— Он был занят на допросе не более полутора часов.

Емельян Захарович хлопнул себя по коленям:

— Вот же! А представил повестку, будто весь день…

Я вспомнил, что действительно, кажется, не поставил ему часы. Посчитал: не город, в деревне сойдёт и так. Тутошний талант-самородок со светло-голубыми глазами преподал мне небольшой урок. Впредь буду отмечать время допроса вплоть до минуты.

— Что я могу поделать, — сказал я, — моя работа, наверное, требует жертв.

— А может, как-нибудь в нерабочее время? Я же вам предлагал…

— Например?

— Ну, вечерком, после одиннадцати. Или утром. Часиков в шесть.

— Нет, Емельян Захарович, нельзя.

— Почему же? Вечером, например, самое время для беседы. Недаром люди собираются обычно, так сказать, для душевного разговора под вечер.

— Вы хотите сказать, для лёгкого, весёлого общения…

То — другое. А мы не имеем права этого делать. По закону не полагается.

— Ну да, — усмехнулся он. — Прямо так вы закон и соблюдаете…

— Конечно, — сказал я. — Представьте себе, человек весь день работал, он устал, рефлексы его притуплены, внимание ослаблено. А допрос-это огромная ответственность. Тут каждое слово может сыграть решающую роль.

Неточное показание может обернуться против допрашиваемого. Поэтому-то закон и оберегает его.

— И никогда никаких исключений? — прищурился Мурзин.

— Есть. Но и они тоже предусмотрены кодексом. Иногда обстоятельства дела вынуждают производить допрос и среди ночи. В любое время суток. Но это-в особых случаях. И мы должны обосновать почему. За нарушение нас тоже по головке не погладят.

— Ну что же, закон следует уважать, — сказал Емельян Захарович. Он смотрел в сторону. Я чувствовал, что мои слова его не очень убедили. Или он не хотел верить мне полностью. Не знаю.

— Вот именно, надо уважать. Поэтому, дорогой Емельян Захарович, хочешь не хочешь, вам придётся мириться с некоторыми моими действиями. — Он развёл руками. — А насчёт Коломойцева… В дальнейшем от меня будут исходить оправдательные документы, составленные самым строгим образом…

Он поднялся уходить. Спросил, не нуждаюсь ли я в чемнибудь. Я, разумеется, сказал, что не нуждаюсь. Единственное, что я у него попросил, это помочь найти человека, который разносил бы мои повестки. Дело это нехитрое, необременительное: здесь все рядом.

— Какой разговор, — согласился Мурзин. — Поможем.

Да хотя бы Савелий Фомич. Днём ему делать нечего, впрочем, как и ночью. Пусть потрудится для правосудия.

— Ещё одну справочку, Емельян Захарович. Я слышал, секретарь партбюро ваш в отъезде. Когда верн„тся?

— А что?

— Хотел побеседовать…

— Ой, не скоро.

Жаль. Хотелось поговорить с ним об Ильине. Кое-какие черты характера главного агронома стали бы для меня яснее, …Через несколько дней я встретился с людьми из североозерского кафе. Залесскую и Ильина видели вместе. Примерно за месяц до её смерти. Они якобы заняли столик.