След зомби - [51]

— Как дела, «черный пояс»? — рявкнул Винни в адрес Саймона.

— Я счастлив, — просто ответил Саймон, улыбаясь от уха до уха.

— Зашибись! — обрадовался Винни. — Хоть у одной сволочи все в порядке. Когда спарринг учиним?

— Нет! — скомандовал Мастер.

— Ну чего ты?.. - в один голос обиделись восточные единоборцы.

— Вон твой спарринг-партнер топает, — показал Мастер. — Как раз подходящая весовая категория.

Винни обернулся и понуро опустил плечи. На безопасном расстоянии переминался с ноги на ногу Склифосовский, держа стволом к небу инъекционный пистолет.

— Сейчас все пройдет, — умильным голосом пообещал Склиф издали.

— Кругом одни враги, — посочувствовал Мастер, садясь за руль. Саймон уселся рядом, захлопнул дверцу и вдруг сказал:

— Ты не представляешь, как я тебе благодарен за все это, вот за все. Если бы не ты…

— Ты бы так настоящей жизни и не увидел, — заключил Мастер серьезно.

— Да… — кивнул Саймон и отвернулся, дабы скрыть нахлынувшие чувства. За окном Винни громко охнул — это Склиф впрыснул ему какую-то антипохмельную дрянь собственного производства. Мастер тронул машину навстречу раскрывающимся воротам. Он вез Саймона на собеседование в Штаб.

***

— Тебе идет быть взрослой, — сказал Мастер ласково, почти нараспев. Он сидел к Тане вполоборота, расслабленно откинувшись в глубоком кресле, и позвякивал льдинками в бокале, небрежно двигая его по мягкому подлокотнику. Таня устроилась на диване, поджав под себя ноги. В этой комнате просто не получалось сидеть выпрямившись. Слишком мягкое все было вокруг: освещение, мебель, подушки, игрушки… Дорогие игрушки — отличные, почти живые, копии реальных собак один к двум. И проклятье собачника — ковер с длинным ворсом.

— Взрослой?.. - рассеянно переспросила Таня, ставя бокал на журнальный столик и протягивая руку к сигаретам. — Может быть…

— Именно взрослой, — глядя в стену, кивнул своим мыслям Мастер. — Мы ведь тогда были дети совсем. Даже представить себе не могли, что в итоге из нас получится. Нет, я догадывался, конечно, что ты станешь еще красивее, но в тебе сейчас есть что-то гораздо большее, чем просто красота. В тебе появилось м-м… благородство зрелой женщины. Которая уже знает жизнь и понимает, чего от этой жизни хочет. Это же чудесно — еще совсем молодая и уже совсем взрослая…

— Не знаю я, чего хочу, — пробормотала Таня, закуривая и выпуская дым в потолок. — И раньше не знала, и теперь не знаю. Ни жизни не знаю, ни людей, ни себя. Занимаюсь какой-то мутью… А что мы были дети — это тебе сейчас легко говорить. Вот уж кто себя не считал ребенком…

— Зато теперь не рискну сказать, что я большой. Ну, посмотри на меня! Похож я на взрослого?

— Похож, — кивнула Таня. — Теперь похож. Уже совсем взрослый и еще совсем молодой. И красивый.

— И на том спасибо, — вздохнул Мастер и отхлебнул из бокала изрядный глоток.

— Кончай себя убеждать в том, что все правильно. Мы действительно правильно сделали, что разошлись. Сколько можно казниться?

— Да сколько угодно… Я головой понимаю, что нам вместе больше нельзя было. А сердцем — жалко.

— Значит, не забыл?

— Все помню. Каждое слово, каждый жест. А Чучу помнишь?

— Ой, не надо…

Мастер вздохнул, отставил стакан, пересел к Тане на диван и обнял ее. Таня положила голову ему на плечо. «До чего же с ним спокойно… Раньше так не было. Жаль. Вот что остается от настоящего чувства, когда его совместными усилиями похоронят, — хотя бы возможность сожалеть. И никуда не деться от желания сесть рядом, прикоснуться к человеку, с которым когда-то была такая безумно яркая близость… Мы ведь через год после разрыва случайно встретились — и чуть ли не со слезами бросились друг к другу. И не расставались… аж целых два дня. Поплакались в жилетку, предались воспоминаниям, согласились, что все правильно, полюбились-разбежались. Еще через два года пересеклись — на день. С тем же результатом — душу отвели. И ведь ни с кем так не поговоришь, никто тебя так глубоко не поймет… Да, теперь с ним спокойно. Может, потому, что я перестала от него требовать невозможного? Или я просто научилась его правильно видеть. Вот такого, какой он есть. Красивый, сильный, надежный. Злобный, своевольный, высокомерный. Как он говорил всегда… «И еще у меня есть кавказская овчарка». Интересно — он никогда не заводил кобелей. Очень характерная черта — кобеля ведь даже дома приходится время от времени обламывать. А он не терпит конфликтов в доме. Надо же, ковер… Как он раньше эти ковры ненавидел! Шерсть из них вычесывать, это же застрелиться можно. А я ковры всегда любила. И здоровья хватало заставить любимого человека щеточкой поработать, раз пылесос не берет. И что? Теперь мне подари самый лучший ковер — не возьму. А у него вон с каким ворсом… И квартира ухожена. Не до блеска, но с тем, что было, не сравнить. Разве что бокалы из прошлой жизни — не бокалы, а стаканы.

Да, стаканы… «Подающий надежды молодой алкаш». Так его папочка мой обозвал, едва увидел. Ну и где ты теперь, папа? Как сидел в заднице, так все глубже в нее и проваливаешься. Слава богу, достало у меня сил вместе с тобой туда не опрокинуться, послать далеко и надолго. А кто научил? Вот он, теплый и родной, как всегда нестриженый, такой знакомый… Четыре года ни звука. Теперь-то я знаю почему. И, кажется, еще больше его люблю за это молчание. Он всегда был такой — полная свобода выбора для всех, пусть даже в ущерб себе. Дурацкая манера. Так и останется бобылем неизвестно до каких лет. Интересно, кто у него сейчас? Интересно? Вообще-то наплевать. Просто как женщине — интересно. А как женщине, которая провела с ним столько ночей, — не-а! Потому что лучше, чем друг с другом, нам ни с кем не было и не будет. Это, наверное, оттого, что мы всегда с ним были настоящие друзья. И если что-то надломилось, винить я могу только себя. Но я действительно не могла ему поверить — тогда. И не только я, никто не смог бы. Это было за гранью. Он сам так сказал. Ну, и что же мне делать — теперь? Он простил мне мою слабость, мой страх, мое желание остаться жить в привычном и безопасном мире. Он не смог забыть только одного — того, что я просто ему не поверила. И остался совсем один. Совсем-совсем. Собаки не в счет. Собака — это часть его тела, периферийное устройство. Вон какой инструмент валяется, рыжий и мохнатый…»