След торпеды - [116]

Аня сама приходила к нему в госпиталь, а он даже не впустил ее в свою палату. Сказал медсестре:

— Передайте девушке, что я не желаю ее видеть…

Перед этим Максим поссорился с Аней, и ему не хотелось, чтобы она видела его в палате таким беспомощным. Да и зачем он ей с изуродованным лицом?..

Все это Громов узнал позже, когда подружился с Аней. И теперь, спустя годы, он, словно наяву, видел в больничной палате Максима, его окровавленное лицо.

— Чего задумался? — спросил его Максим, закуривая. — Скажи, а в бригаде есть наши однокурсники?

— Разъехались по всем морям, — весело ответил Громов. Он обрадовался, что наконец-то гость перестал говорить об Анне, лучше бы он больше не упоминал ее имя: капитану 1-го ранга этого страшно не хотелось. У каждого бывает своя тайна, была она и у Громова. Человек открытой души, он, однако, умел сдерживать свои эмоции, редко когда горячился. Больше думал, размышлял. Как-то он сказал командиру «Беркута» капитану 2-го ранга Соловьеву: «Без риска нет командира, это всем ясно. А разве есть командир без педагогических навыков? В этом нас убеждает практика. Командир — тот же учитель… Вот чего я боюсь? Повторения ошибок! Да, голубчик, повторения ошибок! И в службе, и вообще в жизни. Само по себе повторение дело не грешное, и не зря говорят: повторение — мать учения. Может быть, но только не у нас, командиров. И еще весьма важно — не повторять самого себя. У артистов это чаще случается, но беды большой нет. А у нас повторять самого себя — значит стоять на месте, не пополнять своих знаний. Мышление у такого человека куцее, он не поднялся выше моря. Да, Соловьев, выше моря! А надо подняться…»

— Жаль, что кроме тебя здесь никого нет, — вновь заговорил Максим. И тут же спохватился: — Феликс, родимый, а где лейтенант Игорь Марков? Помнишь, как он, будучи вахтенным офицером, обнаружил у острова плавающую мину? Не выдай он вовремя команду на руль, «Беркут» мог подорваться…

Громов сказал, что Марков ныне капитан 3-го ранга, командует «Алмазом».

— Я люблю его и, может быть, поэтому строго взыскиваю за малейшее упущение. А командир он цепкий, любит рисковать.

— Ты всегда был строгим. Я это помню… Да, а что, Марков так и не узнал, где погиб его отец?

— Попробуй узнай тайну моря, — усмехнулся Громов.

— А как ты сам живешь? — вдруг спросил Максим. — Надеюсь, не холостой?

— Что ты, Максим! — воскликнул Громов. — У меня тоже двое детей.

— А жена красивая?

— Я доволен…

Максим задумался. Его лицо было каким-то суровым и даже злым — шрам от свинцового грузила искажал некогда красивое лицо Максима, делал его грубым и каким-то чужим. Такие лица Громов видел на картинах у морских пиратов.

— Я не жалею, что стал геологом, — вдруг негромко сказал он. — С моим лицом надо работать где-то вдали от людей. Геолог грудится среди скал и гор. А Люся… — Он взял папиросу и закурил. — Люся меня любит. Она добрая. Ох, если бы ты знал, как она переживала, когда у меня открылась рана! Всю неделю не отходила от моей койки. Раньше я и не знал, что раны воспаляются.

— Как и сердце порой болит невмоготу… — подал голос Громов.

— У каждого свое, Феликс. Но если хочешь знать, я благодарен своей судьбе, что не отправила меня на тот свет. А ведь я мог тогда умереть. Вспомню ту ночь, и кровь стынет в жилах. Килограмм свинца бросили в лицо…

«Ты сам виноват, что не вовремя включил фонарь и стал высматривать палубу судна, — подумал Громов. — А тебе надо было находиться в кубрике. Матрос-иностранец от злости бросил грузило. Целил в фонарь, видно, а досталось тебе». Но Громов ничего этого другу не сказал.

Максим долго молчал. Молчал и Громов. Над бухтой спустилась ночь. Корабли и суда включили огни, и бухта словно осветилась изнутри. Играла музыка, и чей-то задорный голос пел: «Море в далекие годы пело мне песни как мать, море меня научило грозные бури встречать…»

Максим встал, прошелся по комнате. И тут Громов увидел, что его друг хромает на правую ногу.

— Что у тебя? — настороженно спросил он.

— Это? — Максим ударил ладонью по правой ноге, и под штаниной что-то хрустнуло. — Былое быльем заросло, Феликс… В горах обвал был, ногу мне поломало. Но я освоился с протезом. И ничего — даже бегать могу. А Люся… Люся жалеет меня, говорит, что в жизни я невезучий… Ну а как твою жену звать-то?

— Аня… — В окно светил косяк месяца, и лицо Громова было каким-то загадочным. Видно, в его душе шла борьба.

Максим подошел к нему так близко, что Громов увидел в его глазах блеск.

— Море в далекие годы пело мне песни как мать… — тихо проговорил он слова песни, и такая грусть прозвучала в его голосе, что у Громова защемило на душе. — Так оно и было, Феликс. И теперь я не могу равнодушно смотреть на море. Я вот вчера был в порту, и там стоял пограничный корабль. Увидел его, и поверь — так сердце заколотилось, что едва не хватил приступ. Ты счастливый, Феликс. Ты видишь море. Это же твоя жизнь!..

— Может, и жизнь, я не знаю. — Громов хотел ответить другу какой-то колкостью, потому что его вопрос задел за живое, но раздумал и сказал без обиды: — Ты, друг, не завидуй… У каждого свое дело. У меня — море, у тебя — горы. А то, что на протезе ходишь — прости, не знал. И обиды на меня не таи — сам ведь сбежал куда-то и вот уже сколько лет не давал о себе знать. Не было еще случая в моей жизни, чтобы я покривил душой. Надеюсь, и не будет. О тебе я всегда помнил, честное слово, помнил! И не потому, что несчастье тебя постигло и ты навсегда ушел от морской границы. Нет, не потому. Я к тому, что ты живешь где-то за тысячи километров, а люди помнят тебя.