След сломанного крыла - [48]

— Спасибо.

Мое внимание привлекает мальчик лет пяти. Он построил из кубиков «Лего» высокое здание. Сначала он показывает всем свое творение, а потом размахивается и одним ударом скидывает его на пол. Вот человеческий инстинкт, думаю я. Разрушать то, что создал.

— Когда мы в последний раз разговаривали с вами, я понятия не имел ни о том, кто вы такая, ни об уровне вашей работы, — он выглядит сокрушенным. — Я чувствую себя полным дураком.

— Пожалуйста, не надо, — его восхищение вызывает у меня приятное покалывание внизу живота. — Я ценю вашу любезность.

— Вы уже что-нибудь решили? — Дэвид поигрывает стетоскопом, затянув шнурок от него вокруг горла. Он смотрит на свои ботинки, а потом на меня. — Будет здорово, если вы согласитесь.

Отвернувшись от ребятишек, я отступаю назад, туда, где им нас не видно. Детям это безразлично, но так я не замечаю их страданий. Самое трудное для меня — отстраниться от несправедливости жизни. Дети, безгрешные от рождения, наказаны без причины. Виноваты ли в этом их родители, кто-то посторонний или высшие силы — не знаю, но я не могу смириться с подобной несправедливостью. Возможно, в этом и кроется причина моей нерешительности. Как общаться с ними? Меня никогда не учили этому. Да и как бы я могла научиться, если провела жизнь в постоянном беге?

— Дайте мне подумать.

Я ухожу, чувствуя, как страх, словно старый друг, вновь заполоняет душу. Когда я прохожу мимо окна, я вижу, как мальчик радостно скачет на месте. Кубики «Лего» лежат у его ног.

* * *

— Скоро мы сядем обедать, — говорит Триша, ставя на стол не парадные тарелки, а те, которыми пользуется каждый день. Нас четверо — три сестры и мама. Сейчас субботний вечер, и мы впервые за долгое время обедаем вместе. Мы обращаемся друг с другом осторожно, словно боимся нарушить установившееся между нами хрупкое перемирие.

— Элоиза приготовила то, что ты любишь, мама. Конечно, у нее получилось не так хорошо, как у тебя, но она пользовалась твоим рецептом, — Триша выносит блюдо с байнган бхарта[14]и ставит его на середину стола. Она приглашает нас к столу.

— Ты снова носишь сари? — спрашивает Триша, внимательно глядя на маму.

Я замечаю мамин наряд. Сегодня она выбрала зеленое сари. Я не узнаю его, но, судя по простому украшению по краю, оно не новое. Те, что поновее, блестят золотыми и серебряными нитями, их оживляют переливы оттенков, они напоминают о болливудских фильмах, которые нынче заполонили рынок. Мамино зеленое сари выцвело от множества стирок и больше не сверкает, и все же мама выглядит в нем красивой. Ее волосы зачесаны назад и заколоты золотой заколкой. Золотые серьги-кольца и простая золотая цепочка — единственные украшения, которые она носит. И я не могу не заметить отсутствия мангал-сутры у нее на шее.

— Ты ее больше не носишь? — спрашиваю я с удивлением.

— Нет, — быстро реагирует мама.

— Почему? — все смотрят на нее, ожидая ответа.

— После того как ты уехала, а Триша вышла замуж, не было больше смысла соблюдать видимость, — спокойно говорит она.

— Видимость чего? — спрашивает Марин.

Мама не отвечает. Молчание затягивается, и Триша прерывает его:

— Кто хочет вина? Марин? Соня?

Она излучает странную, неестественную энергию. Ее макияж безупречен, платье сидит на ней превосходно. Дом чист и приветлив, но что-то в нем не так. Открывая мне дверь, она избегала смотреть мне глаза и сейчас тоже избегает моего взгляда. Когда я попробовала помочь ей с готовкой, она выпроводила меня из кухни.

— Мне, пожалуйста, красного, — говорю я.

— Хорошо. Конечно, — Триша ищет в буфете штопор, открывает все ящики, но не может найти. — Где же он держит его?

Ее руки дрожат от волнения. Она растерянно роется в буфете. Никогда прежде я не видела ее в таком состоянии. Все это нервирует меня, заставляет понять, что стабильность существования сестры служит мне опорой. Даже когда я странствовала по свету, уверенность, что Триша осталась дома и живет нормальной жизнью, давала мне надежду, необходимую для того, чтобы двигаться дальше. По крайней мере, одна из нас жила, а не просто выживала.

— Что происходит? — мои слова побуждают маму и Марин присмотреться к Трише повнимательнее. И когда она не отвечает, я подхожу к ней и встаю рядом. Я ощущаю ее нервозность, ее страх. — Эй, сестренка, что с тобой такое?

— Ничего, — шепчет Триша. Она опускает глаза, прикрывая их длинными ресницами. — Все хорошо, — она протискивается мимо меня, отказываясь от моей помощи, и наливает в бокалы для вина воду. — Давайте хотя бы поедим.

Мы послушно принимаемся за еду. Когда Марин вышла замуж, Триша взяла на себя роль матриарха. Поскольку мама никогда не занимала такого положения, место оставалось вакантным, и Триша была очевидным претендентом. Мы следовали ее правилам, подчинялись ее решениям, как цыплята наседке. Мама слушалась ее так же, как и мы, радуясь, что кто-то другой, помимо моего отца, сохраняет видимость контроля над семьей.

Мы едим молча. Чесночные лепешки еще горячие. Мы зачерпываем ими байнган бхарта-сакх[15]. Я пробую чечевичный суп, и на языке остается лимонное послевкусие. Суп великолепен, как я и ожидала. Триша редко делает что-нибудь плохо. Приятно сознавать, что кто-то из моих ближних живет по правильным законам.